АПРЕЛЬ 1816 — НОЯБРЬ 1817
Да здравствует разум!
Пушкин.
Высокий, на четырех крючках, непомерно жесткий воротник душил, как собачий ошейник. Поясницу сковывал тугой, как корсет, зеленый мундир из толстого солдатского сукна. С восьми часов утра и до вечера — в манеже. Овес и лошади, мундштуки и шенкеля, ординарцы и скорый смотр — других разговоров не слышно. Это началось 12 апреля 1816 года.
Александр всегда любил лошадей. Здесь было раздолье. Из двух жеребцов эскадронной конюшни, на которых новый юнкер остановил ослепленный взгляд, — рыжегалого в масле, с лебединой шеей, глазами навыкате и таким оскалом, что в ноздрю хоть кулак суй, Александру дали под верх. Лошадь оказалась злой. Рыжегалый бил передними ногами о землю, стараясь сбросить седока, и то и дело звякал мундштучными дужками о стремена, пытаясь ухватить его за носок.
Эскадронный командир, усатый и горластый капитан Климовской, долго смотрел, как Александр крутил по манежу на своем звере. Наконец обернулся к низенькому поручику с кривыми ногами и сказал:
— Сидит покамест немудро, но рука золотая. Александр тут же дал себе слово превратить свирепого Камрада в танцовщицу, повинующуюся малейшему движению партнера. Силы и игривости в коне было с избытком. Оставалось помучиться самому и хорошенько вымучить лошадь.
При виде плохого ездока эскадронный командир кричал так, что в манеже дрожали стекла:
— Вахмистр, бери его за нос, он — физик!
И вахмистр выводил юнкера из езды. С Бестужевым этого не случалось. А случись — умер бы от позора.
Лейб-гвардии драгунский полк квартировал в Петергофе. Дворцы глядели на осеннюю непогодь пустыми окнами. Фонтаны замерли. Кроме драгун и дворцовых служащих, жителей в городке не было. Скука висела в воздухе.
«По-российски, французски, латынски и немецки читать и писать умеет, вышней математике, физике, истории, зоологии, ботанике, минералогии, политической экономии, статистике, правам, мифологии, архитектуре, рысованию, фехтованию и танцевать знает», — значилось в юнкерском формуляре Александра Бестужева.
В записи не было никаких преувеличений. Все это Александр действительно изучал и знал. Но для чего эти знания ему, драгунскому юнкеру? Над прошлым поставлен крест. Оно ушло навсегда, а будущее — далеко и незаманчиво. Оставалось одно: побеждать настоящее. Товарищам-юнкерам и многим офицерам скоро полюбились его приятная наружность и бойкий, безобидно-острый нрав. Однажды полковой квартирмейстер поручик Пенхержевский пригласил Александра вечером к себе. Только подходя к домику, в котором квартировал поручик, Александр сообразил, что он зван на попойку, и не ошибся. Офицеры в расстегнутых мундирах сидели на соломенных стульях вокруг большой пуншевой вазы и, нещадно дымя из длинных чубуков, сквернословили. Кто-то пел:
Плохой драгун…….
Который пунш тянуть не любит,
В атаках будет отставать,
На штурмах камергерить будет.
Хриплые басы подхватывали припев:
Друзья, не станем пить воды, —
От ней великия беды!
Поручик Пенхержевский, любивший выражаться витиевато, обнял Бестужева и сказал:
— Вся природа слилась в одной картине. А я уже думал, что вы, любезный Бестужев, променяли мою скромную хижину на какой-нибудь пышный дом разврата и невежества…
«Истинное удовольствие быть дураком, когда это нужно», — вспомнил Александр старую латинскую поговорку. И, схватив граненый фужер с пенящимся напитком, опрокинул огненную влагу в горло.
По своему солдатскому положению Александр Бестужев почти нигде не бывал и не мог знать общественных настроений, господствовавших в Петербурге. И все-таки много странного бросалось ему в глаза и уши. Он узнавал то самое, что когда-то говорилось с глазу на глаз в кабинете покойного Александра Федосеевича. Но слова были другими, мысли смелей и выражения резче. Кроме того, все это говорилось не за запертыми дверями, а на улицах, в кондитерских, в гостиных и за столом — открыто и громко.
должности: фартук, перчатки и молоток. Клюпфель очень гордился этими знаками и особенно тем, что в прошлом году ужинал в ложе с каким-то высоким лицом и даже по-братски пил токайское из одного с ним бокала. Однажды подпоручик предложил Александру съездить вместе в Петербург, чтобы присутствовать на обеде, который ложа Избранного Михаила давала гвардейским фельдфебелям и унтер-офицерам.
Александр согласился. Поехали.
Обед происходил в конногвардейском манеже. За длинными столами сидели увешанные медалями и крестами, обшитые шевронами ветераны последней войны, недавно вернувшиеся из заграничного похода.
Клюпфель и Александр смотрели на эту удивительную картину из ротонды манежа. Обедавшие вели себя безукоризненно, с достоинством вынимали из карманов часы и серебряные табакерки, складно вклеивали в речь французские фразы. Зрители пожимали плечами, меньшинство восхищалось. Выходя из манежа, Клюпфель и Бестужев обогнали высокого жилистого человека в очках, с худым пасторским лицом, на котором желтая морщинистая кожа висела бульдожьими складками. Рядом с ним шел, опираясь на трость, плотный и крепкий мужчина в синем рединготе. Он хромал на левую ногу. Клюпфель раскланялся с обоими.
— Да-с, Николай Иванович, — громко и оживленно проговорил высокий и похожий на пастора человек, — общественное мнение не батальон, ему не скажешь «смирно».
— Вы правы, почтеннейший Николай Иваныч! Вероятно, самодержавие может возвышать и усиливать государства. Но может ли оно вместе с сим и осчастливить народы? Пусть наш историограф[4] думает: да, а я думаю и всегда буду думать — нет!
Александр попросил Клюпфеля объяснить ему, что за люди эти два Николая Ивановича. Подпоручик с важностью отозвался:
— О, это заметные люди. Тот, что в очках, — издатель «Сына отечества», известный наш журналист Греч. А хромой — Тургенев; только что вернулся из Германии и уже назначен помощником статс-секретаря в Государственный совет. Греча я хорошо знаю по ложе. С Тургеневым же встречался в обществах.
Александр оглянулся. Греч говорил что-то, по-видимому, очень острое, и на желтом лице его холодной маской застыл смех. Тургенев медленно застегивал редингот, согласно кивая головой.
Бестужев читал по вечерам так много и так усердно, что в конце концов сон схватывал его посреди мысли.
Но читать удавалось только по вечерам да еще во время дежурств по конюшне. На сеновале, где дежурные по конюшне юнкера имели обыкновение проводить свои «казенные» часы, бывало всегда ароматно, прохладно и тихо. Дождь стучал по черепицам плоской крыши, и старый конюх-солдат подымался по лесенке с котелком в руках. Что за каша на сеновале и как вкусен здесь ее горький дымок! Торопясь и обжигая рот, Александр глотал кашу и снова хватался за книгу. Иногда это был кто-нибудь из древних — юнкер на сеновале плакал над героической искренностью Демосфена, восторгался суровым мужеством Тацита. Чаще — французы. Человек, которого в XVII веке Мольер называл мизантропом и который в XVIII столетии назывался Руссо, на сеновале раскрывал перед Александром свое странное сердце, похожее на кусок мозга. Читались и другие авторы. В «Мемуарах» Сюлли Бестужева поразили слова:
«Революции, совершающиеся в больших государствах, никогда не бывают делом случая или каприза народов».
У Сея[5] он нашел:
«Революции нового времени, разрушив известные предрассудки, изощрив умы и опрокинув неудобные преграды, по-видимому, были скорее благоприятны, чем вредны, для успехов развития богатства».
по подготовке в гардемарины и артиллерию — никогда мир не развертывался перед ним так широко, как на сеновале, в часы юнкерских дежурств по конюшне. Из этого удивительного обстоятельства Бестужев сделал важный вывод: лучшим руководителем в занятиях впредь должен быть его собственный рассудок. Об этом гордом решении он написал брату Николаю в Кронштадт, и, как часто уже бывало в жизни, Александр по врожденной склонности к преувеличениям сильно зарвался. Когда он грыз перо над письмом к брату, крохи ослепительных мыслей, выпавшие из прочитанных на сеновале книг, вдруг показались ему чем-то вроде величественной и цельной религии, обязательной для всякого мыслящего человека. И он не усомнился попрекнуть брата: в двадцать четыре года людям уже надобно делать дела, а Николай все еще сидит мелким лейтенантом в Кронштадте да еще вдобавок отягощает свое будущее связью с замужней адмиральшей. Нет, Александр иначе смотрит на свои жизненные задачи: женщины для него — ничто до тех пор, пока он не завоюет места среди мужской половины света. А для этого — на первом плане уверенность в себе, строгость в вопросах чести, отважный взгляд на людей и обстоятельства, презрение к обществу, дружба с избранными. Тогда откроется дорога и расступится толпа. Имя должно шуметь, ибо шум — передняя славы. Слава, только слава снабжает способами и вооружает средствами для действия. А действовать предстоит…
Все это очень туманно. Николай Александрович читал драгунское письмо и качал головой. По-видимому, Александр предвидел для себя в будущем необходимость какой-то большой борьбы и собирался готовить себя к этой борьбе, чтобы вступить в нее как живое предопределение победы — славным и испытанным вождем. Честь — божество человека, говорит он. Все это так, но в практической жизни долг стоит чести и даже ценнее ее. Владычество над миром принадлежит в будущем не буйным, а терпеливым людям, хотя уверенность в себе и превосходная вещь. Отважный взгляд на людей — тоже прекрасно, но ведь любой гвардейский забияка, любой бретер гордится именно своей отвагой, когда выходит на поединок, чтобы застрелить человека. Презрение к обществу и дружба избранных — просто нелепо: лучший общественный человек легко может быть вместе с тем и лучшим офицером, но, наоборот, едва ли и два десятка петербургских товарищей способны заменить весь свет — только для эгоиста, погруженного в спячку. Так размышлял Николай Александрович над письмом брата и ответил строго:
«Ты привык думать, но не обдумывать, — две вещи, совершенно различные…»
Старший брат был прав, посылая Александру отповедь. Феерию парадоксов нужно было рассеять. Когда воображение слишком сильно разыгрывается, необходимо ловить его концы. Но Александр вовсе не собирался этого делать.
Как раньше, изображая Ринальдо в детские времена, он и теперь не шутил. Новая теория захватила его. Он стал дерзок и страстно желал… дуэли— это совершенно входило в план. Он издевался над чином прапорщика — уж очень мелкой была эта ступень к славе, но чем больше издевался, тем нетерпеливей ждал офицерского чина, так как солдатское ярмо невыносимо терло его болезненное самолюбие. Первый, кому случилось заметить эту жадную нетерпеливость, был Мишель. Однажды Александр шел по Невскому, торопясь на Васильевский остров, чтобы недолгие часы отпуска провести с матерью и сестрами. Он шел пешком, так как юнкерам строго запрещалось ездить на извозчиках. По мостовой в грохочущих каретах скакали генералы. Офицеры звякали палашами по граниту широких тротуаров, заглядывая под шляпки встречных дам. Бестужев спешил, досадуя на непрерывные остановки: перед каждым эполетом он, бедный юнкер, должен был делать фрунт для отдания чести. И вдруг из пестрой толпы гуляющих прямо перед ним вырос веселый, розовый, с ямочками на щеках парадный Мишель. Его шинель была ловко откинута с левого плеча, и серебряный мичманский эполет ярко сиял под солнцем. Мишель был произведен в офицеры две недели назад, и ему еще не было полных семнадцати лет. Александр стремительно бросился к младшему брату с намерением поздравить и расцеловать. Но мичман отступил в сторону. Ямочки на его щеках ослепительно сверкнули, и он предостерегающе поднял руку в свежей сиреневой перчатке.
— Вы не знаете своей обязанности, господин юнкер. Сделайте фрунт и шапку долой!
Но мичман уже обнимал его и говорил, заливаясь звонким смехом:
— Саша, да неужели ты мог подумать…
Александр смотрел волком. Глаза его гневно пылали. Мишель почтительно взял его под руку. Они сделали несколько шагов. Александр остановился.
— Брат, что это значит?
— Мне просто хотелось отомстить тебе, Саша, за то, что ты так необдуманно свернул с полдороги. Милый, ведь если бы ты тогда не воротился, мы прогуливались бы сейчас вместе по Невскому в одинаковых эполетах.
Александр крепко сжал сиреневую перчатку брата.
— Прошу тебя, никогда не шути так. А теперь прощай. Солдату не след прогуливаться под руку с офицером. Но знай, что я не останусь перед тобой в долгу, и ты еще будешь догонять меня по службе… и вообще!
1 мая 1817 года из Кронштадтской гавани вышел в море, под командой адмирала Кроуна, корабль «Не тронь меня». Корабль шел в Кале и должен был, дважды обогнув Европу, доставить из Франции в Россию остатки русского оккупационного корпуса. Лейтенантом на этом корабле служил Николай Александрович Бестужев, мичманом — Мишель. Среди пассажиров, ехавших за границу, было много интересных лиц: дивизионный генерал Огильви, генеральша Жомини, издатель «Сына отечества» Н. И. Греч. Собирались в каюте Огильви и говорили о Франции, с ее толстым королем и тонкими разногласиями партий. О России не говорили. Но получалось так, что, толкуя о Франции, все же с какого-то бока имели в виду обязательно и Россию. Суждения строились от противного и не доводились до конца. Огильви был страстным поклонником английских государственных учреждений; генеральша Жомини не скрывала своих горячих республиканских симпатий, она была уроженкой Швейцарии; Греч говорил больше всех и громче всех. В короткие промежутки между припадками свирепо мучившей его морской болезни он выбрасывал за борт ящики с петербургской провизией и вместе с ящиками как бы сбрасывал с себя последние покровы петербургской осторожности.
— он был офицером на этом корабле, о каком же подарке смеет говорить Греч? Но чернослив был вкусен необыкновенно, а Николай Иванович сделал подношение так ловко, что отказаться было тяжелее, чем принять.
Греч много толковал о русской литературе, и тоже совершенно нараспашку. Он утверждал, что русская литература бедна, так как образованные люди в России не умны, а умные — необразованны, что литература наша похожа на дворню, которая в лакейской поет, поздравляя барина с именинами, что басня — уловка рабства и что именно поэтому сочнейшая отрасль русской словесности — басня, а прочее — гиль.
«Не тронь меня» скользил уже мимо французских берегов. Николай Александрович сказал Мишелю:
— Когда вернемся домой, моим первым делом будет познакомить брата Сашу с Гречем.
— Почему? — спросил Мишель.
— Потому что около этого человека Саша сможет отыскать себя. Он пишет мне замечательные письма, как самый заправский литератор. Но мысль этих писем— шепелява. Греч выведет его талант на дорогу…
Александр Бестужев не без основания считался лучшим юнкером в полку. Он был исправен на ученьях и забавен на офицерских пирушках, одинаково ловок в движениях и в разговоре. Даже забиячество, которым он щеголял последнее время, нравилось, так как в острых сарказмах Александра не было ничего нарочитого; они казались неотделимыми от его бойкой речи. После учений офицеры часто собирались друг у друга за картами и пили шампанское. Иной раз варили жженку, и тогда сахарная голова, поставленная на двух скрещенных палашах, роняла в синий огонь тяжелые капли. Александр нередко бывал участником этих вечерних сборищ, особенно когда после производства 6 июня в фанен-юнкера освободился от мелких нарядов на дежурства. Карты и жженка кипятили кровь. Молодежь много говорила о странных порядках, посредством которых управлялась Россия, о танцмейстерстве, укоренившемся в войсках. И тут Александр Бестужев оказывался совершенно в своей сфере. Когда затевался словесный поход против правительства, он был первым застрельщиком. В эти минуты ему казалось, что он уже начинает «делать дело».
Корабль «Не тронь меня» вернулся в Россию из далекого плавания 8 августа. Николай Александрович и Мишель Бестужевы сошли на землю в Кронштадте, переехали в шлюпке залив и на извозчичьих «калиберах» примчались на 6-ю линию Васильевского острова, к Андреевскому рынку, куда после смерти мужа перебралась Прасковья Михайловна с дочерьми. По счастью, это случилось в отпускной день Александра, который он всегда проводил у матери.
Объятия еще не кончились, когда начались рассказы. Александр с восторгом слушал братьев. Франция… Тучный Людовик XVIII с разбухшими от подагры ногами; король, за которым водят его верховую лошадь и которого водят за церковными процессиями. Франция… Отечество самого живого в мире народа… Никто не верит в прочность реставрированной монархии. Крики: «Наполеон или свобода!..» Купцы-республиканцы… Бывшие якобинцы из Парижа и Лиона — страшные лионские якобинцы с добрыми и честными лицами. Сколько впечатлений, каждое из которых стоит сотни прочитанных книг!
Рассказав о Франции, Николай Александрович потребовал от Александра русских новостей. Их было немало, тех новостей, которые просачиваются из дворца и министерств в клубы и гостиные, развозятся в каретах по городу и отношение к которым служит пробным камнем политического здравомыслия. Александр передал братьям множество толков о политике императора. Рядом с прекрасными намерениями — освободить крестьян от рабства — применялись варварские меры по удушению русского просвещения. Да, удушению… Для этого и создано министерство духовных дел и народного просвещения во главе с князем А. Н. Голицыным, известным хлыстовскими замашками своей расслабленной старости. Религия идет в поход на науку, знание гибнет…
Николай Александрович тут же предложил брату познакомить его с этим веселым и умным журналистом.
Примечания
4. Карамзин.
–1832) — французский экономист.