VIII
О новых условиях жизни, в какие попал теперь Александр Александрович, и о новых ощущениях, какие эти условия вызвали в его душе, нам дают довольно подробный отчет письма, которые он писал в Читу к своим братьям Николаю и Михаилу - "к кровным и картечным братьям", как он называл их. Письма эти сохранились74, хотя, конечно, не все: и надо удивляться, что они вообще уцелели, так как, чтобы попасть из Якутска в Читу, они должны были прежде побывать в Петербурге в жандармском управлении. В этих интимных письмах собран очень интересный материал: и биографический, и литературный, и даже этнографический.
Жизнь Александра Александровича на дальнем Севере, "где кровь мерзнет, и даже винный спирт прячется в шарик", была не из веселых, но нельзя назвать ее и жизнью лишений и горя: она была скучная и томительная жизнь.
Ссыльный не находил себе места в окружающем обществе. Можно было, конечно, интересоваться жизнью и бытом якутов, приглядываться к их лени и нечистоте, к разным их лукавствам, чтобы вывести, наконец, заключение, что "они имеют приятное качество соединять в себе приобретение всех пороков образования с потерею всех доблестей простоты". Эти наблюдения могли дать кое-какую пищу остроумию и иронии; можно было также тратить все свободное время (а оно, к сожалению, все было свободно) на охоту, чтобы промерзать зимой до костей, а летом убеждаться, что дичь неучтива, леса безмолвны, как могила, и стрелять некого. Эти прогулки могли развлечь, заставить подчас сострить и сказать отборной французской речью: Le gibier dans les environs de Petersburg a plus d'urbanitИ et se laisse plomber avac meilleure grБce, - но все это, конечно, быстро приедалось. А в окружающем городском обществе едва ли можно было найти что-нибудь, что отвлекло бы интерес от якутов и неразысканной дичи75"Я мало верил доселе трактатам господ физиологов о влиянии климата на темперамент, ибо в северной Пальмире своей встречал все страсти Италии хоть редко, но несомненно, - писал Бестужев, - зато здесь неверие мое склонилось подобно магнитной стрелке: при каждом философском взоре более и более убеждаешься в этой истине. Здесь ум и чувства людей в какой-то спячке: движения их неловки и тяжелы, речь однозвучна и протяжна: сидеть есть величайшее их удовольствие, и молчать - не труд, даже женщинам. Здесь движутся только желчные страсти: корысть, зависть, тщеславие. Все это течет с кровью мерзло и безжизненно". Эти слова, как можно заключить из общего контекста, сказаны Бестужевым о простом народе, - но и о том, что называется "обществом", он был не лучшего мнения. "У здешних жителей, - пишет он, - нет ни добродушия, ни одной благородной черты в характере, и делать зло, чтобы показать, что они могут что-нибудь делать, есть их первое наслаждение. Можете себе представить, что я не избег их злословия или за то, что сам не кланяюсь, или за то, что мне иные кланяются. Но я, как и всегда, мало о том забочусь... Истинное гостеприимство обледенело в этом отечестве сорокаградусных морозов: тут только выставка. Я не посещаю собраний и знаком только с двумя домами. Иногда меня навещают и наводят на меня скуку; видел я у себя даже хорошеньких дам. Но да будет тому стыдно, кто превратно истолкует мои слова".
К дамам Александр Александрович был всегда неравнодушен; и позднее, как мы увидим, они вносили большое разнообразие и даже большую тревогу и печаль в его походную жизнь. Но в Якутске - насколько видно из его писем - однообразное течение этой жизни их вторжением не прерывалось, и Бестужев влачил свои дни, хотя - не без мысли о дамах, - и изображал собой, как он сам говорил, "модную картинку". Сердце "просило практики", но кажется, что в Якутске этой практики не было...
Жизнь вообще была очень скучная, если не считать тех редких моментов, когда судьба заносила на север какого-нибудь нежданного гостя; но, конечно, и с этими гостями отношения были далеки от сердечности и притом не по вине Бестужева. Единственный человек, с которым Бестужев мог поделиться если не чувством, то хоть мыслями, был проезжий немецкий ученый, доктор философии Эрман, с которым у Бестужева завязалась потом ученая переписка77.
"Жизнь моя весьма однообразна, - писал он братьям. - Одолеваем ленью, но только вовсе не "сладкой", я порой лежу по целым дням, подняв ноги на стену и вперив глаза в потолок... иногда брожу один, иногда с Захаром (то есть с его товарищем по поселению графом Захаром Чернышевым. - Н. К.) наслаждение лежать в постели, то нередко Захар стаскивает меня к чаю. Около часа обедаем, иногда за чашкой кофе заводим полугрустный разговор о Чите, иногда переживаем снова петербургские вечера, в б пьем чай, потом гуляем, вместе или порознь, как случится, около 11-ти ужинаем и обыкновенно тут питаемся мечтами вместо десерта. Потом то же, что вчера".
Скоро пришлось Бестужеву расстаться и с Чернышевым. "Он, мой compagnon des larmes, non d'armes, уехал так поспешно, что едва успел выговорить adieu, так что последнее Dieu относилось более к путешественнику, нежели ко мне... - писал Бестужев в марте 1829 года. - Я не предаюсь, однако, плаксивым жалобам, я в ровном расположении духа". Что, впрочем, означало это слово "ровное"? "Моя жизнь хуже, чем ничто, - говорил он вскоре после отъезда товарища. - Обычные слова часовых при сменах "все обстоит благополучно" могут служить ей эпиграфом. Такое классическое однообразие опротивело мне... попиваю чай и покуриваю трубку; от времени до времени примешиваются несколько вздохов, которых никто не может разделить, и зевота, которую никакой сон не в состоянии унять"...
"Невымышленные горести подостойнее тех, которые имели честь беспокоить меня на раздолье", - говорил он и терпеливо "переживал" свою участь... Иной раз сам себя уверял, что скучать не должно, что сердце полно важнейших чувств и в селезенке нет места для сплину... в другую, более печальную минуту, не мог не сказать себе правды в глаза и признаться, что вчера для него обнажено от воспоминаний, а завтра - от надежд, что все чувства, которые роятся около сердца, и мысли, которые около ума сверкают, - роятся и сверкают даром; иногда его начинала пугать мысль о том, что Якутск конечный этап его жизни; и он рядил эту мысль в иронию, говоря, что не рискует после смерти промочить ноги в оледенелой земле Якутска, и что кости его когда-нибудь будут найдены вместе со скелетом мамонта...
Но тяжелей всего ложилась ему на душу мысль о братьях Михаиле и Николае. Чита с ее острогом и каторгой грезились ему и отравляли ему редкие минуты не радости - ее не было - а просто покоя: "Боже мой, Боже мой! - говорил он. - Зачем вы не со мною? Как часто я думаю, принимаясь за ложку: я бы был счастлив, если бы они делили скромный обед мой; думаю, и обед мой стынет неприкосновен". Бестужев любил, глубоко любил этих братьев, жизнь которых была "безответна как могила"...
Свою собственную жизнь Александр Александрович стремился, впрочем, несколько разнообразить литературной работой. В книгах недостатка не было; его мать наслала ему целую гору... Его товарищ Чернышев снабжал его также иностранными классиками в оригиналах. Читал Бестужев много, преимущественно по-немецки. Он, как сам выражался, плотно принялся за германизм, - сразу сел за труднейших авторов, осиливал "Валленштейна" Шиллера, и ломал голову над "Фаустом" Гете, и стал разбирать Данте в подлиннике. Труд был не напрасный, потому что спустя месяц упорного чтения он мог понимать этих авторов без посторонней помощи. Чтобы лишить себя всякого развлечения, он даже обрил себе голову, и благодаря этой энергической мере "мог черпать с жадностью из сокровищницы наслаждений"... Читал он много и по-английски: услаждал себя Томасом Муром, который сумел так "объитальянить" неблагородный английский язык, и чувства которого были "знойны и томны, как климат Петрарки"... читал запоем Байрона и исподволь малыми порциями воспринимал красоты Гомера, который "подавлял его своим величием и заставлял изнемогать его разум под тяжестью возбуждаемых им мыслей"...
"Reise um die Erde" Эрман, встретивший Бестужева в Якутске, вспомнил о своем мимолетном знакомом и набросал довольно живую картинку его жизни в Якутске.
"Однажды вечером, - рассказывает Эрман, - когда в присутствии многих якутов я производил мои астрономические наблюдения, меня в темноте поразили французские слова и вопрос одного человека, который спросил меня, пожелаю ли я повидать его, хотя он и зовется Бестужевым? Я рассеял его сомнение, ответив ему казацкой поговоркой "гора с горой не сходится, а человек с человеком", и затем в моем одиноком жилище я имел возможность насладиться очень занимательным разговором. В человеке, который звуками цепей и в тюрьме был пробужден ото сна свободы, который затем, ожидая позорной смерти, как благодеяние принял изгнание - в таком человеке я мог бы ожидать встретить известную черствость или стоическое равнодушие. Здесь же был предо мной человек, который в чертах лица, словах и фигуре сохранил всю свежесть юности и блеск благородного таланта. Он признался мне, что веселость настроения в нем против воли всегда заново зарождается; что тяжесть прошлого и безнадежного будущего должна была бы естественно давить его, но что в нем все-таки достаточно любви к настоящему и смелости, чтобы им пользоваться.
Александр Бестужев вступил в круг заговорщиков задолго до взрыва революции. Убежденный в даровитости русского народа, он принадлежал к числу тех, которые хотели сразу пробудить его из крепостного рабства к жизни законной и свободной (zu einer freien Verfassung).
Это освобождение было их главной целью, когда они решились на крайнее, и они надеялись, что одержат верх над некоторыми их сотоварищами по заговору, которые были им подозрительны вследствие их корыстного честолюбия (?).
Бурными речами, какие подсказало ему мгновение, Бестужев воспламенил сердца солдат. Никто из офицеров полка не изменил своей присяге и все-таки 5 рот солдат захватили в арсенале полка ружья и патроны. Они двинулись в строю, с развевающимися знаменами к площади Исаакия, и во главе их шел только один их оратор Бестужев, который нашел для них чисто русские слова. А между тем почти все они видели его в первый раз, и на нем был мундир для них чуждый.
но тем не менее никто не воспользовался возможностью бежать, хотя эта возможность и представлялась в минуты первой тревоги. Бестужев в течение этого дня избежал всех преследований, но ночью возвратился из отдаленного предместья и прошел незамеченным сквозь сторожевые артиллерийские посты, которые стояли при горящем огне около орудий. Он отправился в Императорский дворец, где его с ужасом встретил один из его знакомых, который был в карауле. Цепи, которые он носил сначала в Петропавловской крепости, а затем в одной финляндской цитадели, и смерть его друзей,умерших рядом с ним на эшафоте от руки палача, не смогли в изгнаннике потушить память об одном моменте той первой страдальческой ночи. Он еще и теперь с потрясением рассказывает, как Император один вышел ему навстречу в большой и почти темной комнате дворца и с непокоримой силой во взгляде (Hoheit des Blickes) говорил ему о верноподданных чувствах его отца генерала Бестужева и о вырождении (Entartung) его сыновей...
Здесь в Якутске Бестужев, сам о том не стараясь, расположил к себе все сердца живостью своего ума, красотой, энергичным лицом и фигурой. В доме губернатора каждый сожалел, что только редко можно видеть этого самого интересного из жителей Якутска. Сибиряки и якуты, для которых все европейские события проходят бесследно, - и они не стеснялись выказывать свою симпатию этому новому их согражданину. Они ему давали лошадей, чтобы он мог ездить на охоту или в соседние леса к близлежащим юртам. Эта доля свободы была предоставлена ссыльному, которому в случае его бегства грозила бы участь несравненно более тяжкая, чем та, в которой он обретался...
Бестужев только что, за несколько недель, расстался со своим товарищем по несчастию, которого помиловали и которого я встретил в Иркутске. В наследство от него ему осталась та хижина, в которой они вдвоем жили и которую украсили странной смесью якутской утвари и некоторыми остатками европейской обстановки. Здесь находилось также несколько книг, которые разрешено было посылать ссыльным. Среди них я нашел экземпляр "Фауста" Гете, вероятно, первый экземпляр в стране, столь же холодной, как Северный полюс.
Бестужев утешал себя также наблюдением и той удивительной обстановки, в которой он очутился. Многие нравы якутов он записал и изобразил в рисунках и помышлял конец своей жизни посвятить изучению языка якутов и тем этнографическим вопросам, которые с их бытом связаны"78.
"Александр Бестужев в Якутске. Неизданные письма к его родным 1827-1829" // "Русский вестник", 1870, V, с. 213-264.
75. Есть, впрочем, сведение, что Бестужев в Якутске давал уроки детям А. П. Злобина - начальника соловаренных заводов в Якутской области76.
76. А. Розен "Записки декабриста". - Лейпциг, с. 271.
78. A. Erman. Reise um die Erde. - Berlin, 1838, 1, 2, 269-271, 274-275.