XIX
Александр Александрович был довольно строгий обличитель того общественного круга, к которому сам принадлежал, то есть круга светского; и как почти все наши моралисты того времени, он сам был весьма неравнодушен к его приманкам. В юные годы он блистал в нем своим умом и эполетами и любил, чтобы блеск отражался в глазах прелестной собеседницы; он не прощал ей ни старомодного платья или неграциозной позы, ни мало обдуманной прически... но что он ей прощал наверное, так это - ее кокетство, в поведении и в речах, - единственное оружие, каким она располагала в неравной борьбе с ним, который, быть может, в первый же день знакомства принимался за осаду или готовился к приступу.
Тем не менее в своих повестях Марлинский порицал довольно откровенно все приманки чисто внешней красоты, всю мишуру светских разговоров и не щадил кокетливых душ, с которыми в жизни любил заигрывать. Он в данном случае поступал как почти все наши романтики, которые причисляли себя к проповедникам непринужденности и естественности, вешали на стенку портреты Руссо, даже читали его сочинения и думали, что перепечатывать его мысли значит продолжать его дело.
Ввиду этого обличительная тенденция в светских повестях Марлинского едва ли может быть признана большой общественной заслугой; она заслуга литературная - хороший образец довольно невинного, но игривого юмора. Автор, впрочем, не злоупотреблял этим даром и редко, лишь уместно, вставлял в свой рассказ такие юмористические картинки из царства светских призраков. Он, в общем, предпочитал элегический минорный тон - рассказывал ли он о какой-нибудь несчастной Софи, которая в 17 лет, глядя на часы, думала "как они отстают", и затем в 23 года говорила "не верьте им: они спешат", несчастной Софи с золотыми цепями на руках, углубленной от скуки в чтение "истории герцогов Бургундских", увядающей кокетке, сначала равнодушной к комплиментам, когда они казались ей должной данью, теперь ожидающей их, когда они стали подарком ("Часы и зеркало", 1832), или опубликовывал переписку какого-нибудь неистового ревнивца, который из ложного честолюбия, из светской самовлюбленности убил на дуэли благородного, великодушного Эраста за то, что он, не считаясь с его раскаленными взорами, полюбил прелестную Адель, не совсем устойчивую в своих симпатиях ("Роман в семи письмах", 1824).
"Обаятельна атмосфера большого света, - признавался Марлинский, - лепет гостиных игрив, как музыка Россини", и, действительно, некоторые страницы в повестях Марлинского напоминают легкие и грациозные мелодии итальянского композитора.
всем скользя - разговор, который в сущности есть словесный турнир, испытание находчивости и остроумия, иногда злоречия двух лиц, и почти всегда кокетства (Отрывок "Месть", 1834-1837).
Случается, что такой салонный разговор бьет больно по самолюбию какого-нибудь мечтателя, который "ищет в освещенных гостиных настоящего света и не замечает, что скользкий паркет вылощен причудливыми условиями и потолок расписан картинками мод", который не предчувствует, что посещения "отнимут у него его мирный уголок, что его любовь будет отравлена догадками, что насмешка отвеет взаимность"... Безжалостен свет ко всем, кто дерзнет в нем заявить о правах своей личности. Сильная личность, которой иногда на словах расточают похвалы, о которой говорят с подобающими восклицаниями, когда хотят воскресить, оживить умолкающий и вялый разговор, она - мишень для клеветы и сплетен; ее соседства не потерпят, если только она чем-нибудь погрешит против свода условных законов светского приличия.
Трагическую судьбу такой сильной личности, борющейся с условным светским мнением, рассказал Марлинский в одном из лучших своих рассказов "Фрегат Надежда" (1832).
"Я чувствую, что в моей чернильнице было мое сердце, - говорил про эту повесть автор в одном частном письме, - любовь и море, две мои любимые стихии, на сцене: я разгулялся". Повесть, действительно, написана в очень ускоренном темпе, и среди всех повестей Марлинского самая бурная. Сюжет ее прост и даже для своего времени достаточно обычен. Это рассказ о любви, бросившей перчатку светским приличиям, - тем самым приличиям, которые умеют подчас маскировать так искусно все свое неприличие. "Бесхарактерный, ледяной свет, в котором под словом не дороешься мысли, как под орденами - сердца; свет, это сборище пустых и самовлюбленных людей - пещер с отголоском, повторяющим сто раз слово "я", это сборище живописных развалин, обломков китайской стены, готических башен, из которых предрассудки выглядывают, как совы... свет, у которого благодаря европейскому просвещению и столичному удобству все репутации также круглы и белы, как бильярдные шары - по какому бы сукну они ни катились"... этот свет служит в повести Марлинского серым фоном для двух ярких фигур, которые на нем отчетливо выделяются. Одна из них мужская, другая - женская. Обе - выражение протеста против всякой условности. Капитан фрегата Правин, на стороне которого вся симпатия автора, - образец прямодушной смелости в речах и поступках, острого саркастического ума и необычайно пылкого сердца. Он истинный сын свободной стихии, которую он обуздывает своей смелостью и своей любовью. Он сродни ей: как буря бушует в нем страсть, как вихрь порывист он в мыслях, и затихает он как штиль на море перед опасностью и перед решительным шагом. Правин - львиной храбрости; в страшный шторм несется он на своей шлюпке, сам бросается в море, чтобы спасти утопающего матроса. По образу мыслей своих он большой демократ: он желает, чтобы каждому человеку в обществе было отмерено по заслугам, чтобы не было привилегий без соответствующего оправдания; он резкий обличитель посредственности и эгоизма, разгуливающих по паркетным полам; он неприятный собеседник, умеющий и любящий наступать другим на мозоли - когда видит, что они эту мозоль считают особым знаком отличия и преимущества. Правин к тому же просвещенный патриот - "он не выносит тех гостиных, где от собачки до хозяина дома все нерусское и в наречии и в приемах, где наши баре рассуждают, как была одета любовница Ротшильда на последнем рауте в Лондоне, где они получают телеграфические депеши о привозе свежих устриц, а если их спросить, чем живет Вологодская губерния, отвечают: Je ne saurais vous le dire au juste, y меня нет там поместьев".
Капитан, несмотря на свою мешковатость и неотесанность, был страшен всем таким выхоленным людям: сначала они глумились над ним, затем стали бояться; но нашлось среди них сердце, которое его полюбило. Правда, княгиня Вера, кумир светской молодежи и звезда многих гостиных и зал, не сразу увлеклась нашим героем. "Она противилась, - говорит наш автор, - как порох, смоченный небесною росой, противится искрам огнива: сотни ударов напрасны, но каждый удар сушит зерна пороха, и близок час, когда он вспыхнет"... Он и вспыхнул... и бурный капитан, и нежная княгиня погибли от этой вспышки. Капитан загорелся любовью, как от молнии, предался ей, как дикарь... "Океан взлелеял и сохранил его девственное сердце, как многоцветный перл - и его-то за милый взгляд бросил он, подобно Клеопатре, в уксус страсти. Оно должно было распуститься в нем все, все без остатка". Случилось даже хуже: капитан изменил долгу службы и в критический момент, в минуту опасности, покинул свой фрегат, чтобы ночью в бесстрашной шлюпке уплыть на свидание с княгиней. Они жестоко поплатились за эту ночь упоенья; пред ними как призрак вырос обманутый муж, и Правин даже не мог продолжать на пистолетах прерванного любовного разговора, так как старый князь подавил его презрением и вызова не принял. Старик как будто угадывал, что за него отомстит другое существо, любящее и также оскорбленное - и море отомстило. Оно чуть не потопило невинный фрегат, и когда на рассвете капитан, услышав печальные пушечные выстрелы, бросился спасать свой корабль, он потерял половину матросов, с которыми уплыл накануне, и сам был смертельно ранен, когда его шлюпка разбилась вдребезги о борт фрегата. Он умер, умерла и княгиня Вера после долгих страданий, всеми брошенная жертва светских рассказов пересудов.
массы заставил автор двигаться и болтать в разных гостиных, залах, ресторанах, пока капитан ухаживал за своей Верой. Большинство из них - военные светского покроя, начиная с храбрых, кончая трусами, с интересных, кончая скучными, начиная с тех, при которых дамы падают в обморок, кончая такими, которых шелест дамского платья из живых и говорливых превращает в бессловесных и неодушевленных от избытка души. "Фрегат Надежда" один из лучших светских романов того времени, и вместе с тем родоначальник целого ряда рассказов и повестей из матросской жизни.
Корабль и море были издавна любимой темой наших романтиков, которые позволяли себе, однако, над свободной стихией большое насилие и смотрели на волны, снасти, паруса и матросов как на фон и детали картины, на которой должна была рельефно выступить одна-единственная центральная фигура - образ самого рассказчика с его мечтами о житейской пучине, бурных страстях, вихре порывов или, наоборот, с мечтою об отмелях жизни, сердечном затишье и безветрии желаний. И Марлинский нередко садился на корабль или приходил на берег моря не столько затем, чтобы любоваться природой, сколько затем, чтобы она им полюбовалась. Но в повести "Фрегат Надежда" он не злоупотребил этим правом романтика, и в плавании от Кронштадта до берегов Девоншира, где погиб капитан Правин, вел себя скромно, рассказывая печальную историю своего начальника. И повесть эта уцелела при общем крушении целой массы романтических рассказов о моряках. Целый ряд разнообразных колоритных страниц из жизни самого моря, которое на наших глазах живет и дышит, спит, улыбается, резвится, предостерегает, сердится и бушует; страницы, полные повседневных заметок и рапортов о состоянии фрегата, с удивительным знанием всей его анатомии и физиологии и с редким умением вложить в неодушевленный предмет очень сложную душу; наконец, целый альбом типов и силуэтов, срисованных с офицеров и солдат, людей очень простодушных, добрых, смелых и откровенных,-- все придает "Фрегату Надежде" значение памятника, который может пояснить нам психическую жизнь целого круга людей, а не только душу самого наблюдателя.
Для своего времени эта повесть открывала новый литературный горизонт, оставаясь по своему замыслу сентиментально-дидактической, так как автор, изображая простоту и сердечность людей, плавающих по настоящему морю, имел все-таки в виду кольнуть тех, которые лавируют в разных мелких водах жизни светской.
Впрочем, Марлинский был человек справедливый, и есть у него одна повесть, в которой он сказал и много хорошего о светском круге. Эта повесть озаглавлена "Испытание" (1830)146. Сюжет ее необычайно прост. Один бравый офицер, удержанный службой далеко от столицы, поручает своему другу в Петербурге испытать верность дамы своего сердца. Эта дама - породы кошачьей, хотя и не львица. Молодой человек, отправляясь в такую опасную экспедицию, выговаривает, однако, что если он, при этом испытании женской верности, сам утратит свое сердце или нечаянно завоюет сердце прелестной Алины, то его друг не будет иметь права на него сердиться. Предосторожность эта была не лишней: Алина, действительно, не устояла, хотя на этот раз ее искуситель и был человек с довольно скромными потребностями и вкусами, большой любитель деревенской жизни и совсем не паркетный кавалер. Не выдержал своей роли и тот друг, который разрешил нашему счастливцу свободный набег на свои - обеспеченные, как он думал - владенья; он воспылал ревностью и счел себя обиженным. Он прилетел в столицу чинить суд и расправу над неверной и над изменником-другом, вел себя буйно, вызвал товарища на дуэль и чуть-чуть не закончил этой веселой истории трагично. Но на самом месте поединка он стоял уже сам насмерть раненный сестрой своего противника. Он покинул эту сестру ребенком, а теперь встретил взрослой девицей, институткой, невинным ангелом, который наивно спрашивал: "Разве петух не брат курицы?", - но тем не менее читал Шиллера и над ним плакал. Когда на место поединка невзначай приехала эта девица, чтобы стать между своим братом и его другом - к которому и она питала не одни лишь христианские чувства, - спорить было уже не о чем. Рассерженный друг был вполне вознагражден за свою утрату, а Алина вышла замуж за своего скромного ухаживателя, который и увез ее в деревню, чтобы там работать на благо и пользу своих крестьян.
яркий тип крепостного слуги, по праву любви ставшего членом семьи; очень живой и верный тип институтки; тайники души светской дамы, которая решается покинуть мишурный блеск света ради скромного дела, - таковы ценные детали повести.
Во всех этих светских повестях Марлинский не свободен от моральной тенденции, но она не навязывается читателю и позволяет перелистать эти странички без скуки.
У нашего автора есть, впрочем, одна повесть, которая не нуждается ни в каких оговорках - лучшая из его повестей в смысле выполнения. К сожалению, она не была им окончена, но и в тех клочках, которые от нее остались, видна рука мастера. Она носит романтичное заглавие - "Поволжские разбойники" (1834), хотя, в сущности, она картинка современных нравов.
Действие происходит в 1821 году, и с участниками его, российскими дворянами-помещиками мы знакомимся на короткий миг - в веселый день их псовой охоты. Старинный одноярусный барский дом с неопрятными службами - жилищем бесчисленной дворни, с разбитыми стеклами, залепленными писаной бумагой, в другом месте заткнутыми рубашкой, у которой рукава развеваются по ветру... голубятня, около которой прогуливаются стада чистых и плюмажных, мохнатых и египетских "символов верности", потому что между уездным дворянством искусство гонять голубей непременно входит в состав воспитания недорослей; на шесте флаг с гербом в знак присутствия хозяина; на дворе большое движение; толпа слуг, псарей, доезжачих и кучеров... гончие и борзые собаки, - это крайнее звено дворянской челяди... босоногие мальчишки в одних рубашках и в отцовских шапках, падающих им на плечи... Совсем реальная жанровая картинка, до деталей списанная с натуры. И сам хозяин - живой портрет из старинной фамильной галереи. Настоящий русский помещик старого века, человек, понятия которого заключались его уездом, а честолюбие борзыми собаками, он, отслужив сержантом, заблагорассудил, что ему довольно и капитанского чина для пугания зайцев. Каждый день тучное его туловище прокатывалось четверней в дрожках по работам, о которых он не имел ни малейшего понятия, и каждую порошу садился он на лошадь, чтобы отхлопывать зверьков от своих удалых собак. В остальное время зимы он, вместо музыки слушая ворчанье дражайшей своей половины, пускал табачный дым колечками или играл в шашки с ловчим на воду, заставляя беднягу тянуть эту невинную влагу стаканами не только за каждым проигрышем, но за каждым фуком. Зевал он поутру оттого, что недавно проснулся, а ввечеру оттого, что пора спать...
Но осенью это царство дворянской сонливости просыпалось. Хозяин отправлялся в поход: сети, силки, стрелы и зубы везде сторожили несчастных гостей вод и лесов. К помещику съезжались соседи, составляли наступательные союзы и, соединив свои войска, отправлялись в поход в отъезжее поле - поход, правду сказать, гораздо опаснейший для крестьянских красавиц, для изгороди лесов, чем для самого пушистого племени.
Он срисовывает их разгоряченные и живые лица, как они рисуются вокруг стола, на котором сверкает серебряный таз, и в нем сахарная голова в волнах зажженного рома. Всем им тесно на собственной земле и очень бы хотелось поохотиться на островах их соседа. Но этот сосед не подошел под их масть. Охоту считал он пустой забавой и для нее не хотел топтать крестьянскую озимь, не хотел травить овец собаками и палить лес от ночлегов... На описании сенсации, которую производит этот чудак-"вольнодумец" среди дворянской братии, и на умысле проучить его какой-нибудь кляузой обрывается рассказ нашего автора, к большой досаде читателя.
Как бы ни был краток отрывок этой повести, он дополняет другие очерки Марлинского и показывает, что наш писатель был у себя дома и в гостиных столичных, и в помещичьей усадьбе. Вообще в своих повестях из светской и дворянской жизни наш автор обнаружил большую сноровку письма, которая его, романтика, приближала к настоящим бытописателям. Светский круг, с его блестящей мишурной стороной и с его бесспорной культурностью, общество столичное и деревенское, статское и военное, мужское и, в особенности, женское было изображено Марлинским без прикрас, хотя и без особенной глубины понимания тех социальных условий, при которых оно выросло и слагалось. Но для тридцатых годов, когда в литературе, любившей говорить об этих светских кругах, торжествовали в большинстве случаев общие условные типы благородных резонеров, скучающих денди, сварливых старух, молодых кокеток и ветрениц - такие с натуры писанные, хотя бы не дорисованные портреты, какие давал Марлинский, были находкой. В данном случае он был предшественником Лермонтова, которого он опередил и как жанрист, странствующий по Кавказу.
Повести Марлинского предвещали рассвет реального романа нашей литературе.
Когда в сочинениях его встречаешь страницы, с которых на нас смотрят какие-нибудь оригиналы и чудаки ("Военный антикварий", 1829), напоминающие нам, однако, наших знакомых, или когда видишь, как этот романтикумеет совершенно естественно говорить и пьяной уличной речью, и столь же типичной речью охранителя порядка ("Будочник-оратор", 1832), или когда вместе с ним попадаешь на какой-нибудь Кавказский почтовый тракт и лицом к лицу встречаешься с урядником, который и до сего времени не изменил своей физиономии ("Путь до города Кубы", 1832), то жалеешь, что писатель мало имел времени развить в себе это уменье интересоваться серой будничной стороной жизни. Есть у Марлинского, впрочем, две повести, в которых его талант бытописателя достиг значительной зрелости.
Повесть "Мореход Никитин" (1834) пользовалась в свое время широкой известностью, и вполне заслуженно.
и привел его в Архангельск, за что и был награжден военным орденом и - рукой Катерины Петровны, добавляет автор, ради которой, собственно, Никитин и предпринял свое плавание, так как хотел поправить свое финансовое положение, которое его будущему тестю не особенно нравилось.
На море Никитин попал сначала под удар разбушевавшейся стихии, которая чуть не разбила в щепы его карбас, а затем под удары неприятельских английских пушек, которые, действительно, карбас и потопили. Никитин и его товарищи были взяты на капер, и здесь, когда однажды ночью весь экипаж ушел на покой, они перебили дежурных и заклепали спуск в трап, - и англичане очутились их пленниками. С этой неожиданной добычей они и вернулись на родину.
Достоинство рассказа не в изложении самой фабулы, а в передаче настроения и тех сложных чувств, которые волновали участников этого приключения: веселого, сметливого, простодушного и решительного купца и его товарищей - старого моряка, который любил шутить с ураганами, непросоленного новобранца, которого они с собой взяли, и еще одного коренастого морехода с физиономией, "какие отливает природа тысячами для вседневного расхода". Вся эта простецкая компания переживает очень сложную душевную драму сначала во время бури, потом в момент плена и, наконец, в минуту торжества. Обычное для наших сентименталистов стремление преувеличивать русскую удаль или особенно восторженно оттенять веру русского человека в Бога в минуту опасности не внесло никакой фальши в рассказ Марлинского. Неизвестно откуда явилась у него способность говорить естественной простонародной речью, не щеголяя на этот раз своим красноречием, и в этих песнях, рассказах и разговорах мужиков о святых угодниках соловецких и о чудесах и ужасах той стихии, которая охраняет их обитель, восстает перед нами, действительно, миросозерцание русских простых людей, неподдельно благочестивых, суеверных и готовых бороться с любой опасностью, встречающей их на дороге жизни и провожающей их в могилу. Марлинский в этой повести решил для того времени очень трудную задачу: он набросал вполне реальный жанровый этюд с четырьмя простонародными физиономиями, друг от друга отличными, которые к тому же ни малейшего сходства сего собственной не имели.
"Лейтенант Белозор" (1831), единственной повести из нерусского быта, которая поднялась выше общего литературного ординара того времени. Наши старые романисты не страшились избирать героями своих рассказов иностранцев, с жизнью которых они были знакомы только понаслышке; но по речам и по поведению всех этих немецких буршев и чиновников, французских виверов и их подруг, английских степенных банкиров и итальянских художников, которые появлялись в русских повестях, видно было, что они родились где-нибудь на Москве-реке или на Фонтанке. Марлинский тоже не имел случая изучать иностранцев на местах их жительства, но талант его выручил.
"Лейтенант Белозор" - исторический рассказ из нашей войны с Наполеоном. Русский офицер, блокировавший на своем корабле "Не тронь меня" французский флот при Флессингене, стал героем очень любопытных похождений. Желая во время сильной бури оказать помощь экипажу одного утопавшего корабля, бесстрашный лейтенант с маленькой командой исчез на своей шлюпке в брызгах и пене; утопавших он не спас, но сам чуть не погиб, и вместе с товарищами был выброшен на голландский берег, который был занят тогда французами. Здесь в первую же ночь, отыскивая ночлег и убежище от неприятеля, он попал на мельницу, которую грабили французские мародеры. С истинно русской отвагой прогнал он этих негодяев и спас хозяина мельницы - богатейшего голландского купца Саарвайерзена и его милейшую дочку Жанни. В благодарность за освобождение хозяин увез офицера на свою виллу, где была чудесная оранжерея и в ней чудесные цветы, к которым Жанни питала большую страсть; офицер не особенно интересовался ботаникой, но заходил в оранжерею часто; однажды и он, и Жанни, выйдя оттуда, заявили родителям, что расставаться не желают. Старик, который очень полюбил своего гостя, как практичный человек, сообразил, что жениху все-таки, прежде всего, нужно перейти на легальное положение. Он предложил ему вернуться на свой корабль, тем более, что до французского правительства уже дошли слухи о том, что он, почтенный коммерсант, прикрывает у себя на дому неприятеля. Слухи эти пустил один французский пьяный капитан, который самохвальством и враньем хотел пленить сердце Жанни, но был довольно неучтиво высажен из дому. Лейтенанту пришлось приискивать способ, чтобы поскорей вернуться на корабль, так как приказ об аресте его хозяина был уже подписан. После разных приключений весьма романтического свойства ему удалось, наконец, отчалить ночью на французской лодке, экипаж которой он вместе со своими матросиками перевязал и положил на дно лодки в виде балласта. Так как в эту же ночь и прелестная Жанни очутилась на берегу одна, преследуемая французскими солдатами, то пришлось взять и ее в лодку, и наш лейтенант должен был, совсем для себя неожиданно, предстать перед очами начальства со спутником, присутствие которого законом военного времени не оправдывалось. Плывя с невестой по морю, наш лейтенант мимоходом успел совершить и еще один геройский подвиг. Он хитростью захватил неприятельскую французскую брандвахту, запер ее экипаж в трюме и, как мореход Никитин, вернулся к своим с этой добычей, хотя сам чуть-чуть не был расстрелян, так как брандвахту, на которой он ехал, приняли за неприятельский брандер. Все, впрочем, окончилось к общему благополучию; капитан корабля "Не тронь меня" прочитал подобающую нотацию лейтенанту, но в эту же ночь поставил его и Жанни к брачному аналою. Через несколько дней их на английском берегу встретил Саарвайерзен, и, с удовольствием повторяя свою излюбленную поговорку "два аршина с четвертью", развязал свой кошелек. Спустя несколько лет их встретил и Марлинскии, уже в Кронштадте: Жанни была полная дама, с ней был ее сынишка, она встречала фрегат "Амфитриду", на котором возвращался домой ее муж, уже не лейтенант, а капитан второго ранга.
но еще лучше - типы голландские. Все страницы рассказа, на которых автор описывает внутреннюю домашнюю жизнь богатой купеческой голландской семьи, жизнь в городе, на заводе, в деревне, жизнь самих господ и их дворни - ряд картин настоящей фламандской или голландской школы. Где Марлинский мог научиться такому письму - неизвестно. Указывают на рассказы его брата Николая Бестужева (который долго жил в Голландии и написал о ней целую книгу) как на источник, откуда Марлинский заимствовал свой сюжет, но, вероятно, все заимствование и заключалось только в самой фабуле, которая, однако, только потому так занимательна, что очень хорошо развита и отделана.
Примечания
"Никогда никакая проза не заменит нам поэзии, но только для выражения мечты, а не действительности. Действительность так разнообразна, что ей не впору никакой размер. Там, где слово должно рифмоваться с мыслью, созвучие ребяческая игрушка" ("Он был убит", 1834).