XXIX
Такими литературными заметками испещрял Бестужев свои частные письма в годы неволи. Но эти частные беседы его не удовлетворяли, и, когда представилась возможность, он решил вновь открыто выступить в роли критика.
"В моем положении без беды беда писать критики, - признавался он, - а писать похвальные речи перо не подымается. Вот почему бросил я железный стиль рецензента, хотя теперь, думается, я бы владел им немножко потверже, чем в первинки моего словесного поприща, когда одна страсть посмеяться была моим ментором. Чешется, правда, крепко порой чешется рука схватить за вихор иного враля, но вспомнишь золотое правило, что во многоглаголанье нет спасения, и давай стрелять в пустые бутылки из пистолета, хоть на них сбить досаду"301.
Но, наконец, он все-таки решился изменить свою мишень.
В 1833 году он напечатал в "Телеграфе" длинную критическую статью по поводу романа Полевого "Клятва при гробе Господнем". Бестужев немного покривил душой, когда целую картину литературного развития Европы и России вставил в разбор романа своего друга. "Хочу дать образчик европейской критики, - писал он своим братьям по поводу этой статьи. - К роману Полевого я только придрался, и критика моя Ю propos des bottes"302.
"Вам нельзя судить о целом и связи в моей критике, - писал Бестужев братьям, - потому что лучшего в ней вы не читали". "О ней нельзя судить по скелету, обглоданному цензурой, - писал он также Булгарину. - Половина ее осталась на ножницах, и вышла чепуха. Самые высокие по чувству места, где я доказывал, что Евангелие есть тип романтизма, - уничтожены"304305.
Но и в том виде, в каком эта критика дошла до нас, она явление очень характерное для своего времени.
Примечания
301. Пушкин Бестужеву 25 января 1825. Изд. Лит. Фонда VII, с. 106-107,116,117.
"Литературных мечтаниях" намекал на эту статью, когда говорил об "авторах обозревателях, которые, наскучив своим долговременными скромным молчанием, принатужив свои умственные способности, одним разом высыпают из своих голов весь неистощимый запас своих огромных и разнообразных сведений и умещают его на нескольких страничках приятельского журнала или альманаха". Белинский в своем отзыве был неправ303.
303. Письмо к братьям, 25 декабря 1828.
304. Письмо к бр. Полевым, 28 июня 1832.
305. Эти выключенные цензурою страницы о Евангелии сохранились в Архиве III Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии как отдельная статья под заглавием "О христианской религии". Статья написана с хорошим и искренним пафосом:
О христианской религии.
но истиною правил святого Евангелия.
Из подземных пещер она овладела землею и соединила землю с небом. Боги языческие были порочны, как люди - Апостолы чисты, как Ангелы. Язычник унизил божество до себя, христианин вознес человека до Бога. Философия была верою немногих мудрецов, а христианская вера стала философиею целых народов, практическою мудростью граждан, не только законом, но и наставницей совести. Вникните в сущность Евангелия, прочтите его даже просто как книгу, и вы убедитесь, что оно есть высокая поэма, тем драгоценнейшая, что каждая страница его - действительность, что каждое слово его освящено примером и запечатлено кровью Спасителя мира. Да, я смело утверждаю, что Евангелие было первообразом новой словесности, первым рассадником идеализма. Оно заключало в себе все, что сказалось и свершилось потом и совершается доселе. Каких стихий новой поэзии нет в благовестии, в этом завете неба земле, в завете Бога с человеком? Не стройно ли сохранено в нем одно единство, возможное в природе - единство цели? Не проникнуто ль оно одною смелою, пылкою священною мыслию побратать все народы любовью, обратить любовь в веру, возвысить и усовершить людей этою верою в Бога, который сам себя назвал Любовь, который завещал платить добром за зло, любить врагов своих, который произнес: Месть Мне.
Не только на площадях, палатах и храмах является Спаситель, но и в пустыне, на торжище, в толпах простого народа, в кругу детей и прокаженных, на свадьбе, на погребении, на месте казни. Он беседует с мытарями, Он спасает блудницу; Он с двенадцатью рыбарями бросает живые семена слова в души простолюдинов. Но с какою драматическою занимательностью близится кровавая развязка этой умилительной, ужасной трагедии! Друг продает его врагам за серебро; предает на муки поцелуем. Любимый ученик отрицается его... робкий судья шепчет: он невинен, и дарит его злобной черни, в которой большинство --сановники-иудеи. И вот Спаситель мира гибнет позорною казнью, распятый между двумя разбойниками, молясь за своих злодеев! О, кто ни разу не плакал горькими слезами над Евангелием, тот, конечно, не испытал сам несчастия и не уважал его в других; тот не стоит и отрады, проливаемой в души этою святынею. Какой несчастливец не подымал из праха головы, подумав, что и Он страдал: как утешительно следить борение Божественного духа с земными скорбями, на которые осужден был Христос телом. "Лазарь, брат наш умер!" - восклицает Он и горько плачет. Кровавый пот орошает чело Его, когда Он молит: "Да мимо идет чаша сия", - отравленная чаша судьбы! Он, падая, изнемогает под крестом - Он жаждет пригвожденный на кресте - и Ему на острие копья подают уксус. Это страшно и отрадно вместе. Страшно потому, что в этом символе мы видим свет, каков он был всегда; действительную жизнь, какова она есть доныне - тут нет ни награды добродетели, ни казни пороку.
Не извиняюсь, распространившись так о Евангелии, перед теми, у которых привычка очерствила сердце к красотам его; ни пред теми, которые Его исповедуют языком фарисеев и целуют устами Иуды! Мне необходимо нужно было указать на стихии, которые разовьются потом в нравах, обличаясь в переворотах; проявятся в отшельничестве, в крестовых походах, в освобожденном Иерусалиме, в "Аде", в Вертере, в Чайльд-Гарольде, в Notre Dame de Paris. Я сказал и повторяю, что Евангелие стало знамением новой словесности, как крест стал знамением нового мира, что оно было первою песнью, первым действием той огромной поэмы или драмы, которой история до сих пор не досказана.