XXVI
Статья произвела на читателей странное впечатление необычностью своей формы и невыдержанностью своих суждений. Иначе, впрочем, и быть не могло, так как автор поставил себе задачу почти неразрешимую. Он хотел, во-первых, дать очерк всего развития русской литературы с древнейших времен до 1825 года, и притом на нескольких страницах, вследствие чего неизбежно принужден был делать большие пропуски и ограничиваться самыми общими словами. Он хотел, затем, высказать несколько общих соображений о малых успехах русской словесности, о бедности ее содержание и малой самобытности, и, наконец, он желал, насколько возможно, подчеркнуть достоинства и оттенить характерные черты творчества всех писателей, в которых он замечал хоть искорку таланта. Так как в числе этих писателей было много лиц, с ним дружных, и еще больше лиц, которые были ему нужны как сотрудники, настоящие или будущие, его альманаха, то естественно, что в своих критических суждениях о литературной деятельности этих писателей Бестужев был не свободен: он стремился каждому сказать любезность, а в итоге, по его собственному же расчету, должна была получиться картина упадка и несовершенства той самой литературы, над процветанием которой все эти - обласканные автором - писатели трудились. Противоречия становились неизбежны.
Полного очерка развития русской литературы с древнейших времен Бестужев, конечно, не дал. Упомянув очень глухо об образовании русского языка и об его связи со старославянским, указав на политические препоны, которые замедлили ход просвещения и успехи словесности в России, посвятив два сухих слова летописям и "Русской правде" и несколько цветистых и теплых слов песне о полку Игореве, критик "одним шагом переступает расстояние пяти столетий" и начинает говорить о петровском и об екатерининском времени. Вместо того чтобы дать общую картину литературных течений этого времени, он пытается охарактеризовать творчество отдельных писателей, и, так как характеристика писателей без яркой писательской физиономии дело очень трудное, то он и стремится красивыми оборотами речи заменить точность определений.
"Подобно северному сиянию с берегов Ледовитого моря, гений Ломоносова озарил полночь. Бездарный Тредьяковский пресмыкался, как муравей, и оставил в себе пример трудолюбия и безвкусия... Сумароков был отцом нашего театра, но теперь прежние венки его вянут и облетают... Херасков писал плавными стихами, хотя кудряво и пространно. Богданович, поэт милый и добродушный, разнообразен подобно Протею... В баснях Хемницера гениальная небрежность составляет прелесть, которой нельзя подражать и которой не должно в нем исправлять... Фонвизин в своих комедиях в высочайшей степени умел схватить черты народности и, подобно Сервантесу, привесть в игру мелкие страсти деревенского дворянства... Наконец, к славе народа и века явился Державин. Лирик-философ, он нашел искусство с улыбкою говорить царям истину и открыл тайну возвышать души. Его слог неуловим, как молния, роскошен, как природа. Но часто восторг его упреждал в полете правила языка, и с красотами вырывались ошибки. На закате жизни Державин написал несколько пьес слабых, но и в них мелькают искры гения. Так драгоценный алмаз долго еще горит во тьме, будучи напоен лучом солнечным; так курится под снежной корой трехклиматный Везувий после извержения, и путник в густом дыме его видит предтечу новой бури. Между тем блеснул Карамзин на горизонте прозы, подобно радуге после потопа. Он двинул счастливой новизной ржавые колеса механизма русского языка и дал ему народное лицо. Время рассудит Карамзина как историка (!), но долг правды и благодарности современников венчает сего красноречивого писателя... Бобров изобилен сильными мыслями и резкими изображениями. Князь Долгорукий отличен свободным рассказом и непринужденною веселостью. Муравьев писал мужественною, чистою, Подшивалов - безыскусственною прозою. Макаров острыми критиками своими оказал значительную услугу словесности... Унылая поэзия Востокова дышит философией и глубоким чувством... Пнин с дарованием соединял высокие чувства поэта... Измайлов избрал для предмета сказок низший класс общества, и со временем будет иметь в своем роде большую цену, как верный историк сего класса народа... Шишков сильно и справедливо восстал против новизны слезлистых полурусских иеремиад... Стихи Шатрова полны резких мыслей и чувств. Князь Шихматов имеет созерцательный дух и плавность в элегических стихотворениях и т. д.
Сборник таких сентенций отнюдь не может назваться критикой; у автора нет никакого критического масштаба; он не различает ни школ, ни направлений в словесности - он лишь кое-где, как, например, в своих отзывах об Измайлове и Фонвизине, верно схватывает основной мотив творчества поэта, но зато тут же, рядом с такими оригинальными писателями ставит совсем бледных и второстепенных, почти не различая степени их силы и своеобразности.
критиком, сколько историком: он пишет историческое обозрение, а не критическую статью, и, выполняя это обозрение, он стремится сдержать свои личные вкусы. Таким образом, все эти страницы Бестужева, при всей пустоте их содержания, имеют свое значение как первый опыт исторического обозрения нашей словесности.
Эти же критические промахи повторил Бестужев и во второй части своей статьи, где ему пришлось говорить о писателях XIX века, о своих современниках. Ему удалась только характеристика поэзии Крылова и Жуковского; об остальных пришлось ему опять говорить языком, ничего не говорящим.
За басней Крылова Бестужев признал оригинально-классическое достоинство, отметил ее простодушие, народность ее языка и ее русский здравый ум: он пожалел также о том, что Крылов мало писал для театра, так как при своем знании нравов русских он мог бы придать нашей комедии истинно народные черты.
В оценке Жуковского критик проявил большое беспристрастие. Свою нелюбовь к Жуковскому как к человеку он скрыл и старался понять поэта, и то, что он сказал о нем, было потом почти дословно повторено и развито Белинским в его известной характеристике "романтизма".
"Кто не увлекался мечтательной поэзией Жуковского, чарующего столь сладостными звуками? - спрашивал Бестужев. - Есть время в жизни, в которое избыток неизъяснимых чувств волнует грудь нашу; душа жаждет излиться и не находит вещественных знаков для выражения; в стихах Жуковского, будто сквозь сон, мы, как знакомых, встречаем олицетворенными свои призраки, воскресшим былое. Намагниченное железо клонится к безвестному полюсу, его воображение к таинственному идеалу чего-то прекрасного, но неосязаемого, и сия отвлеченность проливает на все его произведения особенную привлекательность. Душа читателя потрясается чувством унылым, но невыразимо приятным. Можно заметить только, что он дал многим из своих творений германский колорит, сходящий иногда в мистику, и вообще наклонность к чудесному; но что значат сии бездельные недостатки во вдохновенном певце 1812 года?"
ветерком. Тонкая нега и страстное упоение любви попеременно одушевляют его и, как электричество, сообщаются душе читателя. Сами грации натирали краски, эстетический вкус водил пером его... Пушкин - новый Протей - похитил небесный огонь и, обладая оным, своенравно играет сердцами. Каждая пьеса его ознаменована оригинальностью: после чтения каждой остается что-нибудь в памяти или в чувстве. Мысли Пушкина остры, смелы, огнисты; язык светел и правилен... Остроумный князь Вяземский щедро сыплет сравнения и насмешки. Почти каждый стих его может служить пословицей, ибо каждый заключает в себе мысль. Он творит новые, облагораживает народные слова и любит блистать неожиданностью выражений... В Гнедиче виден дух творческий и душа воспламеняемая, доступная всему высокому... В сочинениях Ф. Глинки отсвечивается ясная его душа: стихи его благоухают нравственностью... Амазонская муза Давыдова говорит откровенным наречием воинов, любит беседы вокруг пламени бивуака и с улыбкой рыщет по полю смерти. Баратынский нравится новостью оборотов; его мысли не величественны, но очень милы. Во многих безделках виден развивающийся дар; некоторые из них похищены, как кажется, из альбома граций... Воейков - поэт, вдохновенный умом, а не воображением... Притчи Остолопова оригинальны резкостью и правдою нравоучений... Родзянко, беспечный певец красоты и забавы: он пишет не много, но легко и приятно... В. Пушкин отличен вежливым, тонким вкусом, рассказом природным и плавностью... Стихи Плетнева можно уподобить гармонике... Дельвиг одарен талантом вымысла; но, пристрастясь к германскому эмпиризму (?) и древним формам, нередко вдается в отвлеченность. В безделках его видна ненарумяненная природа... Полуразвернувшиеся розы стихотворений М. Дмитриева обещают в нем образованного поэта... Филимонов вложил много ума и нравственности в свои произведения... Южаков в безделках своих разбросал цветки светской философии... Козлов, поэт-слепец, пишет мило и трогательно; и так далее в таком же роде...
Страницы, посвященные развитию театра и прозы, писаны в этом же стиле с тою только разницей, что критик смотрит весьма нерадостно на эти области русского словесного творчества. Русский театр бесплодное поле, а русская проза - степь. Безлюдье этой степи доказывает младенчество нашего просвещения. У нас множество стихотворцев и почти вовсе нет прозаиков, потому что гремушка занимает детей прежде циркуля: стихи, как лесть слуху, сносимы даже самые посредственные. Для настоящей прозы мы еще не доросли и, обладая неразработанными сокровищами слова, мы, подобно первобытным американцам, меняем золото оного на блестящие заморские безделки...
Суждение Бестужева правильно; но странно после этой общей характеристики читать такие отзывы об отдельных писателях: резким пером Каченовского владеет язык чистый и важный; исторические и критические статьи его дельны, умны и замысловаты... Слог переводов В. Измайлова цветист и правилен. Броневский привлекает внимание разнообразием предметов, слогом цветущим, быстротой рассказа... Греч соединяет в себе остроту и тонкость разума с отличным знанием языка. На пламени его критической лампы не один литературный турнир опалил свои крылья. Русское слово обязано ему новыми грамматическими началами... Булгарин, литератор польский, пишет на языке нашем с особенной занимательностью, он глядит на предметы с совершенно новой стороны, излагает мысли свои с какою-то военной искренностью и правдой, без пестроты, без игры слов; обладая вкусом разборчивым и оригинальным, который не увлекается даже пылкой молодостью чувств, поражая незаимствованными формами слога, он, конечно, станет в ряд светских наших писателей... Прямой неровный слог Головнина имеет большее достоинство... Слог Свиньина небрежен, но выразителен... Нарежный в "Славянских вечерах" своих разбросал дикие цветы северной поэзии. Впрочем, проза его слишком мерна и однозвучна... Д. Княжевич пишет мило, умно и правильно...
Читая все эти почетные дипломы, не понимаешь, как они вяжутся со взглядами автора на отсутствие у нас настоящей прозы, да и вообще, вникая во всю эту статью, уснащенную комплиментами, видишь полное несовпадение ее основной мысли о нашей литературной незрелости с тем, что автор говорит об отдельных работниках на литературной ниве. Автор, по-видимому, не свободный в своей оценке, - сам не пожелал заметить этого противоречия и в заключение своей статьи подчеркнул еще раз свои основные положения: "В сей картине, - говорил он, - читатели увидят, в каком бедном отношении находится число оригинальных писателей к числу пишущих, а число дельных произведений к количеству оных".
Какие же тому причины? - спрашивает он.
"Причина малого процветания словесности, - говорит автор, - необъятность Империи. Эта необъятность препятствует сосредоточиванию мнений и замедляет образование вкуса публики. Университеты, гимназии, лицеи, институты и училища разливают свет наук, но составляют самую малую часть в отношении к многолюдству России. Недостаток хороших учителей, дороговизна книг и малое число журналов не позволяют проницать просвещению в уезды, а в столицах содержать детей не каждый в состоянии. Феодальная умонаклонность многих дворян усугубляет сии препоны... В столицах одни презирают науки, другие не хотят учить своих детей. В столицах рассеяние и страсть к мелочам занимают юношей, никто не посвящает себя безвыгодному и бессеребряному ремеслу писателя, и - к чести военного звания - должно сказать, что молодые офицеры наиболее, в сравнении с другими, основательно учатся... В отношении к писателям должно заметить, что многие из них сотворили себе школы, коих упрямство препятствует усовершенствованию слова; другие не дорожат общим мнением, и на похвалах своих приятелей засыпают беспробудным сном золотой посредственности".
Но главнейшая причина, по мнению Бестужева, есть изгнание родного языка из общества и равнодушие прекрасного пола (?!) ко всему, на оном писанному. "Чего нельзя совершить, дабы заслужить благосклонный взор красавицы? - спрашивает Бестужев, выходя из роли критика и впадая в тон светской болтовни. - Одна улыбка женщины умной и просвещенной награждает все труды и жертвы! У нас почти не существует сего очарования, и вам, прелестные мои соотечественницы, жалуются музы на вас самих".
"Но утешимся, - кончает Бестужев свою статью. - Вкус публики, как подземный ключ, стремится к вышине. Новое поколение людей начинает чувствовать прелесть языка родного и в себе силу образовать его. Время невидимо сеет просвещение, и туман, лежащий теперь на поле русской словесности, хотя мешает побегу, но дает большую твердость колосьям и обещает богатую жатву. ("Взгляд на старую и новую словесность в России". - "Полярная звезда", 1823, с. 1-44).
Эта статья Бестужева, которая кажется нам теперь столь незначительной, которая вся - "общие места или перечень писателей без определения их относительного значения", статья, в которой "внешняя форма выражения скрывает внутреннюю пустоту", в свое время произвела жестокие литературные прения и стала "яблоком раздора на Парнасе".
"Взгляд" Бестужева был принят как весьма серьезная работа. Автору выговаривали, правда, за то, что он увлекся сравнениями, и не соглашались с его решительными и краткими приговорами. "Бестужев выражается кратко, сильно, - писал один обозреватель, - но неровно. В нем много остроты, которая часто показывается изысканною. Он до пристрастия любит игру слов. В украшениях его слога нередко вырывается что-то слишком молодое и затейливое, - но зато он смотрит на все своими глазами, сам мыслит, и он очень зорок, что доказывается, например, его рассуждениями о причинах упадка нашей литературы"247.
Почти то же самое говорили и другие. В "Вестнике Европы" к Бестужеву отнеслись всего строже: напали на его слог, указали на некоторые пропуски, но оттенили его остроумную, колкую, иногда бранчивую критику248. Особенным нападкам подвергся его слог. Читатель никак не хотел простить Бестужеву, что по его терминологии "язык может быть изломан, светел, разрывчат, плавок, несправедлив, развязан, звонок, решителен, картинен, упрям, вселичный, обжившийся в обществе, кипящий мыслями, а слог - сердечен, тяжел, неуловим, внезапен, замысловат, стихи - стопованы, беглы, заржавлены" и так далее249.
Всего резче отозвался о статье Бестужева Карамзин. "Обозрение русской литературы, - писал он Дмитриеву, - написано как бы на смех, хотя автор и не без таланта, кажется"250.
А. Измайлов писал по поводу этой статьи: "Какое пристрастие и неосновательность в суждениях о новейших наших писателях, и каким шутовским языком все это написано под руководством временных заседателей нашего Парнаса!"251
читателей на него за то, что он, в его годы, посмел рассуждать вслух; кое-какие замечания о своем слоге он принял к сведению; "никакому порядку в своей статье я не следовал, - говорил он, - потому что Пантеон не рота и ранжировать поэтов значило бы повторять анекдот капрала, который тесаком выровнял органы под рост". "Меня укоряют в неологизмах, - продолжал он, - но если бы посудили, что я должен был избегать своих повторений и встречи с русскими и чужеземными писателями характеристик, что я разрабатывал тощее однообразное поле и потому редко писал по вдохновению, что я принужден был писать коротко, ново и странно, чтоб быть понятым, - то, конечно, простили бы мне многое", - и Бестужев, слегка рассерженный, прощался с читателем аррогантными словами: "Извините, - говорил он, - что скоро оканчиваю - мне пора на дежурство"252.
Год спустя после того, как этот "Взгляд" был написан, в "Полярной звезде" на 1824 год Бестужев опять принялся за "перебор всех наших писателей", как выражался Греч253, и опять впал в те же ошибки.
Свою вторую статью, озаглавленную "Взгляд на русскую словесность в течение 1823 года", критик начинает опять своей излюбленной мыслью о современном оцепенении русской словесности. "У нас был, - говорит он, - период расцвета литературы в великую эпоху 12 года, но политическая буря утихла; укротился и энтузиазм. Отдохновение после сильных ощущений обратилось в ленивую привычку; непостоянная публика приняла вкус ко всему отечественному, как чувство, и бросило его, как моду. Войска возвратились с лаврами на челе, но с французскими фразами на устах, и затаившаяся страсть к галлицизмам захватила вдруг все состояния сильней, чем когда-либо. Следствием этого было совершенное охлаждение лучшей части общества к родному языку и поэтам, начинавшим возникать в это время, и, наконец, совершенное оцепенение словесности в прошедшем году... Так гаснет лампада без течения воздуха; так заглушается дарование без одобрений..."
И вот, после этой вступительной речи приступая к обзору литературных новинок, автор вновь начинает сбивать с толку своего читателя... Оказывается, что в этом "бедном" году Броневский и Муравьев-Апостол написали книги, заслуживающие во всех отношениях внимания европейцев; Булгарин дал свежий и разнообразный, быстрый и новый рассказ об Испании; Мерзляков блистал убеждением, силой и красотой; Греч развернул совершенно новые и ближайшие к природе русского языка начала; Глинка написал "Русскую историю", достойную быть ручной книжкой в семействах; Загоскин сочинил хорошие комедии; Шаховской - даже высокую комедию, не говоря уже о Карамзине, у которого совершенство слога и сила чувств от прекрасного начала шли все выше и выше, как орел, устремляющийся с вершины гор в небо... Впрочем, удивляться нечего, добавлял Бестужев: шагаем мы необычайно быстро. Ученики пишут теперь таким слогом, которого самые гении сперва редко добывали, и, теряя в численности творений, мы выигрываем в чистоте слога.
"Один недостаток: у нас мало творческих мыслей, - заканчивает свою статью Бестужев. - Язык наш можно уподобить прекрасному усыпленному младенцу: он лепечет сквозь сон гармонические звуки или стонет о чем-то, но луч мысли редко блуждает по его лицу. Это младенец, но младенец Алкид, который в колыбели еще удушал змей!"
"В вашей литературной статье много хорошего, - писал князь П. А. Вяземский Бестужеву по поводу этого "Взгляда", - но опять та же выисканность и какая-то аффектация в выражениях. Вы не свободны и подчиняете себя побочным условиям, околичностям. Кому же не быть независимым, как не нам, которые пишут из побуждений благородного честолюбия, бескорыстной потребности души? Достоинство писателя у нас упадает с каждым днем, и если новому числу избранных не поддержать его, то литература сделается какою-то казенною службою, полицейским штатом или, и того хуже - каким-то отделением министерства просвещения. Независимость - вот власть, которой должны мы служить верой и правдой. Без нее нет писателю спасения: и ум, и сердце его, и чернила - все без нее заплесневеет"254.
Этот дружеский, но суровый выговор подействовал. Год спустя в третьей книжке "Полярной звезды" на 1825 год Бестужев решился еще раз попытать свои силы как обозреватель русской словесности. Эта третья статья "Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов" была более серьезна, чем предыдущая, и тон ее был более строгий. Но в общем и она говорила о неустойчивости критических вкусов и приемов автора.
Статья начиналась опять с отрицания русской словесности. "У нас нет литературы", - говорил Бестужев; но тотчас же, как добрый патриот, он стал думать, чем бы возместить этот недостаток. "Если нет литературы, - утверждал он, - зато у нас есть критика: мы пресытились, не вкушая, мы в ребячестве стали брюзгливыми стариками. Почему это? Во-первых, потому, что мы воспитаны иноземцами, мы всосали с молоком безнародность и удивление только к чужому. К довершению несчастия, мы выросли на одной французской литературе, вовсе не сходной с нравом русского народа, ни с духом русского языка, и к тому же мы слишком бесстрастны и слишком ленивы и недовольно просвещены, чтобы и в чужих авторах видеть все высокое, оценить все великое; мы выбираем себе авторов по плечу. Мы только начинаем чувствовать и мыслить, но ощупью. Жизнь необходимо требует движения, а развивающийся ум - дела; он хочет шевелиться, когда не может летать, но, не занятый политикой, - весьма естественно, что деятельность его хватается за все, что попадется, а как источники нашего ума очень мелки для занятий важнейших, мудрено ли, что он кинулся в кумовство и пересуды... и критика, единственное, что у насесть, и она недалеко ушла в основательности и приличии. Она ударилась в сатиру, в частности, и более в забаву, чем в пользу. И как было бы желательно, чтобы критика эта отвергла все личности, все частности, все расчетные виды, чтобы она не корпела над запятыми и имела бы взор более общий, правила более стихийные. Лица и случайности проходят, но народы и стихии остаются вечно...
Но отчего же у нас нет гениев и мало талантов литературных? Говорят, что от недостатка ободрения. Слава Богу, что нет такого ободрения. Истинные таланты в нем не нуждаются. Скорбь есть зародыш мыслей, уединение их горнило, и пусть таланты страдают в жизни. Истинного поэта зовет уединение, душа его просит природы; богатое неисчерпанное лоно старины и мощного свежего языка перед ним расступается: вот стихия поэта, вот колыбель гения. Нет, литературы у нас нет потому, что у нас нет воспитания. Мы учимся припеваючи, и оттого навсегда теряем способность и охоту к дельным, к долгим занятиям. При самых счастливых дарованиях мы едва имеем время на лету схватить отдельные мысли; но связывать, располагать, обдумывать расположенное не было у нас ни в случае, ни в привычке. Сколько людей, которые бы могли прославить делом или словом отечество, гибнут, дремля душой в вихре модного ничтожества, мелькают по земле, как пролетная тень облака? Да и что в прозаическом нашем быту, на безлюдье сильных характеров, может разбудить душу, что заставит себя почувствовать? Наша жизнь - бестенная китайская живопись, наш свет - гроб повапленный! Так ли жили настоящие просветители народов? Не общество увлекло, но они повлекли за собой общества. Римлянин Альфьери, неизмеримый Байрон сбросили с себя золотые цепи фортуны, презрели всеми заманками большого света - зато целый свет под ними и вечный день славы их наследие!
залетели в тридевятую даль по-немецки. Когда же попадем мы в свою колею? Когда будем писать прямо по-русски. Творения знаменитых писателей должны быть только мерой достоинства наших творений...
Я мог бы яснее и подробнее исследовать сказанные причины, - заключает свое отрывочное введение автор, - я бы должен был присовокупить к ним и раннее убаюкивание талантов излишними похвалами или чрезмерным самолюбием..."
Всякий согласится, что причины застоя русской литературы указаны в этих кратких словах очень метко. Отсутствие серьезных общественных вопросов в жизни повело к измельчанию литературы, которая поневоле должна была питаться иноземным. Публицист взял в Бестужеве верх над критиком, и если бы он действительно "яснее и подробнее исследовал причины" упадка, его статья много бы выиграла в силе и оригинальности.
Но невозможность ли выразиться яснее или неохота глубже вникнуть в вопрос заставили его от этого краткого введения перейти к разбору самих памятников текущей словесности, и из сурового критика он опять превратился в любезного патриота, хотя уже не столь беспечного в раздаче похвальных листов и дипломов.
Похвалил он очень Карамзина за последние тома его истории, признал повести Нарежного, хотя и со справедливой оговоркой, похвалил правильно несколько ученых сочинений, затем перешел к поэзии, где отметил со смыслом поэтические красоты таких произведений, как "Орлеанская дева" Жуковского, "Бахчисарайский фонтан", "Онегин" и "Цыгане" (которые ему больше всего понравились), благодарил Крылова, Гнедича и Козлова, ругнул какого-то Покровского и Олина, но не удержался и сказал, что в "Ночах на гробах" Шихматова "в облаке отвлеченных понятий заключаются многие красоты поэтические, подобно искрам золота, вкрапленным в темный гранит..."
"Горе от ума". Она - "феномен, какого не видали мы от времен "Недоросля". Толпа характеров, обрисованных смело и резко; живая картина московских нравов, душа в чувствованиях, ум и остроумие в речах, невиданная доселе беглость и природа разговорного русского языка в стихах, - все это завлекает, поражает, приковывает внимание. Человек с сердцем не прочтет ее, не смеявшись, не тронувшись до слез. Будущее поставит эту комедию в число первых творений народных".
К альманахам текущего года, к своим конкурентам по "Полярной звезде", Бестужев отнесся также справедливо и строго; он осудил "нетерпеливую наклонность времени не только мало писать, но и мало читать", высказал сожаление, что пример "Полярной звезды" породил столько подражаний и - совсем несправедливо ругнул князя Одоевского за его страсть писать теории, опровергаемые на практике, за его диктаторский тон и опрометчивость в суждениях. Довольно верно и беспристрастно оценил достоинства других альманахов: "Русской Талии" Булгарина, "Русской старины" Корниловича и "Северных цветов" Дельвига. Любопытно, что, говоря о критической статье Плетнева, которая была помещена в "Северных цветах", он, как бы отрекаясь от собственных недавних грехов, ставит критику в вину его чрезмерную снисходительность. "Мне кажется, - говорит он, - что г-н Плетнев не совсем прав, расточая в обозрении полной рукой похвалы всем и уверяя некоторых поэтов, что они не умрут потому только, что живы". Остроумно! Но как подходит это к словам самого Бестужева в его недавних "Взглядах"!
Статья Бестужева кончается обзором периодической печати: тон этих заключительных слов, местами очень мягкий, местами остроумный, показывает желание автора как можно легче задеть наших журналистов. Колкости сказаны только по адресу "Вестника Европы" и "Телеграфа", с которым Бестужев впоследствии был так дружен. "В Москве явился двухнедельный журнал "Телеграф", издаваемый господином Полевым, - писал в заключение своей статьи Бестужев. - Он заключает в себе все, извещает и судит обо всем, начиная от бесконечно малых в математике до петушьих гребешков в соусе или до бантиков на новомодных башмачках. Неровный слог, самоуверенность в суждениях, резкий тон в приговорах, везде охота учить и частое пристрастие - вот знаки сего телеграфа, а "смелым владеет Бог" - его девиз"255.
Статья заканчивается, впрочем, комплиментом по адресу русских журналистов, журналы которых вряд л и уступают иностранным, так как во Франции нет ни одного сносного журнала (кроме "Revue EncyclopИdique"), а немцы уже давно живут только переводами из журнала господина Ольдекопа (?!)256.
масштаба, не только философского, но даже просто литературного. Автор составляет для публики докладную записку о всех вышедших произведениях русской словесности, стараясь показать товар лицом и набивая иногда непомерно цену самых посредственных произведений.
заимствованных "правил" к текущим новинкам русской словесности: автор мыслит сам; излагает свои мысли несистематично, разбросанно, но все эти мысли - живые мысли. Живо в Бестужеве и эстетическое чувство, которое всегда прорывается наружу, когда автор не связан обязанностью говорить комплименты.
Но главное значение имела публицистическая тенденция, столь сильная в статье Бестужева. Он первый обратил внимание читателя на связь литературы и жизни и причину расцвета или упадка искусства искал в общественных условиях, при которых оно развивалось. Никто до него не говорил так много правды о нашем жалком общественном положении, о малой серьезности нашей интеллигентной жизни, о недостатках общественного воспитания, о малом биении гражданского пульса, об узости классовых интересов - вообще обо всех недочетах той среды, где литература должна расти и крепнуть. Бестужев всеми силами своего сердца любил нашу робкую литературу, только начинавшую пускать первые ростки, любил больше, чем пышную литературу Запада, и он очень скорбел, что эта молодая литература так не соответствует богатству душевных сил, которые он угадывал в родном народе. Эта скорбь приводила его к мысли о необходимости способствовать росту "народности" в литературе, росту народных, самобытных черт, без которых литература не имеет своей физиономии. В этом смысле Бестужев примыкал ко всем своим сверстникам, которые первым условием расцвета искусства ставили его "народность".
Примечания
"Соревнователь просвещения", 1823, No II, с. 228-229.
248. Сочинения Пушкина в издании Литературного фонда, VII, с. 32, 50, 70, 116, 128.
"Соревнователь", 1823. No 1. Критика, с. 97-116. "Сын Отечества", 1823, No II, с. 111.
250. "Вестник Европы", 1823, No 2, с. 134-136. Несколько замечаний на книгу "Полярная звезда".
"О взгляде на старую и новую словесность в России" // "Вестник Европы", 1823, No 2, с. 139-147.
252. "Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву". - СПб., 1866, с. 345.
253. "Письма А. Измайлова к И. И. Дмитриеву", январь, 1823. "Русский архив", 1871, с. 975.
"Ответ на критику "Полярной звезде", помещенную в 4, 5, б, 7 номерах "Русского инвалида" 1823 г., "Сын отечества" 1823; No IV, с. 174-190.
"Письма на Кавказ" // "Сын отечества", 1823, No I, с. 17-18,111-113.
256. "Совестно было похвалить "Обозрение", - писал А. И. Тургенев И. Дмитриеву. - И в наших журналах редко встречаешь такую нелепицу. Бестужев перещеголял Мольеровских барынь! И какое наглое бесстыдное самохвальство патриотизма! Мы превзошли немцев и французов журналами! Немцы отнимают суму у Ольдекопа! У французов один журнал сносный"257.
"Кроме некоторых стихотворений, - писал Измайлов И. Дмитриеву, - я прочел в "Полярной звезде" только "Взгляд" Завирашки на русскую словесность 1824 и 1825 годов, "Взгляд" Завирашки поднял всю мою желчь, хотя истинно я очень хладнокровен. Какой варварский язык! Какой решительный дерзкий тон! Ах!"258.
257. Письмо кн. И. А. Вяземского к А. А. Бестужеву, 20 января 1824 // "Русская старина", 1888, XI, с. 322-325.
"Московский телеграф" отнесся, впрочем, очень благодушно к этому наскоку Бестужева. Рецензент "Телеграфа" назвал статью Бестужева неправильной, ошибочной, несправедливой, но остроумной, резкой и выразительной. Основная мысль, говорил он, положим, ошибочна: у нас много критик, но критиков пока еще нет. Они - на западе, и нам, живущим на чужой счет, не следует ругать иностранные журналы. Бестужев любит софизмы, но они искренни и потому могут быть прочтены с пользой. Бестужев, вообще по слогу, обещает хорошего писателя, но только слогу его нужно перебеситься ("Московский телеграф", 1825, No VIII, с. 320-336. Подпись "А").