XXVII
Мысль о "народности" особенно настойчиво тревожила Бестужева. "Отчего наша литература так бедна? - спрашивал он себя. - Почему в ней так мало "народности"259, и как бы сделать так, чтобы она не жила на чужой счет?". В зависимости от этой главной мысли находятся и все те суждения, какие Бестужев высказывает при случае о памятниках литературы иностранной и отечественной.
Бестужев не обладал большой начитанностью в памятниках литературы иностранной и всю жизнь, насколько мог, пополнял свое образование. Он знал хорошо французскую словесность, хотя имел основание на нее сердиться. "Слишком много пострадала от этой словесности наша русская оригинальность, - рассуждал он, - и слишком много слепков парижского мира завелось в России!". "Но нет худа без добра, - утешал он себя. - Мы начали с французской ветрености, но скоро перешли к их просвещению; мы стали мыслить, желая научиться болтать, и чтение, принятое в привычку, как мода, обратилось в нравственную нужду. Познания вкрадывались - и скоро многие русские захотели быть европейцами не по одному имени и поехали в те места учиться, где сражались. Их братцы пустились туда воспитываться, где гуляли их отцы" ("Военный антикварий", 1829).
Александр Александрович был, конечно, сторонником молодой французской романтики. Виктор Гюго приводил его в неописанный восторг. Драмами "Le roi s'amuse" и "LucrХce Borgia" он восхищался; с "жаром удивления и с завистью бессильного соревнования" читал он Гюго. "Перед Гюго я - ниц, - писал он. - Это уже не дар, а гений во весь рост. Он виден только в "Notre Dame", которая - совершенство в моем вкусе260. "Han d'Islande" неудачен, "Bug Jargal" - золотая посредственность. "Cromwell" - холоден: из него нужно вырезать куски, как из арбуза. "Le dernier jour d'un condamnИ" - ужасная прелесть, это вдохнуто темницей, писано слезами, печатано гильотиной. Как счастлива Россия, что у ней нет причин к подобной книге! Да, Гюго - гений, и неподдельный. Его "Notre Dame", его "Marion de Lorme", "Il s'amuse" и "Borgia" - такие произведения, которых страница стоит всех Бальзаков вместе, оттого, что у Гюго под каждым словом скрыта плодовитая мысль"262.
Бестужев обидел Бальзака так, мимоходом, и скоро поспешил исправить свою ошибку. "Я не устаю перечитывать "Peau de chagrin", - пишет он два года спустя. - Я люблю пытать себя Бальзаком. Мне кажется, я бичую себя, как спартанский отрок. Какая глубина! Какая истина мыслей! Но хотя у Бальзака и много хорошего, я все-таки у него учиться не буду. Он более блестящ, чем ясен, он слишком разъединяет страсти своих лиц: эта исключительность не в природе"263.
Нравился Бестужеву и Виньи, над которым он плакал.
Не меньше, чем французскую литературу, если не больше, любил Александр Александрович английскую. Он стал ею интересоваться очень рано. "Любовь к возвышенному, романтическому и нравственному" заставила его, как он сам говорил, перевести статью Блера о Мильтоне - самый отчаянный панегирик, который Мильтона ставил наравне, чуть ли не выше, Гомера264. В 1825 году Бестужев признается Пушкину, что весь погружен в английскую литературу, и что кроме нее нет спасения265. Как глубоко он погрузился в эту словесность - неизвестно, но двух писателей он, действительно, ставил очень высоко. Прежде всего, конечно, Байрона, которого очень любил в оригинале, но не терпел в подражаниях - в особенности русских, и, затем, Вальтера Скотта, в стихах которого он особенно ценил их музыкальность266.
Почитывал Александр Александровичи итальянские книги, по крайней мере, цитировал Данте267.
Меньше всего Бестужев знал литературу немецкую - и вообще не любил этот язык268. Это был большой пробел в его образовании, который он, кажется, до смерти не пополнил. Помешал ему, вероятно, в этом его предвзятый взгляд на тот вред, какой будто бы немецкая литература принесла нашей словесности. Он даже Жуковскому не прощал его любви к немцам, а другим литераторам - и подавно.
В одной статье, посвященной разбору одного английского перевода из русских поэтов, он обобщает свои взгляды на западное влияние в нашей словесности. Перевод русских поэтов на английский язык его очень радует: "Хорошо, - говорит он, - что теперь на Западе знают, что мы не Мемнонова статуя. Английский язык силою и простотой близко подходит к нашему, но, к сожалению, английская литература на нас не влияла. Кроме Петрова и Муравьева, все прочие были вспоены лимонадом французского Парнаса. Немцы влияли на нас также мало: Жуковский первый ввел у нас аллегорическую и, так сказать, неразгаданную поэзию, а уже вслед за ним все пишущее записало бемольными стихами; хорошо, что Батюшков и Пушкин были против этой манеры. С немецким влиянием можно бы было помириться, если бы у нас были переведены лучшие немецкие памятники, а то мы пробавляемся все больше мелкотравчатыми балладами. Немцы даже терпению нас не выучили; если на что они повлияли, то разве только на политику (!)"269.
никаких, ни исторических, ни эстетических вопросов, говорил лишь о своих личных впечатлениях и воодушевлялся лишь только тогда, когда отстаивал самобытность русской словесности и думал о тех опасностях, которые могли грозить ей от литературного преимущества над нами наших соседей.
Вот почему главнейшие литературные вопросы, которые тогда так волновали писателей, остались у Бестужева совсем без решения. Взять хоть бы вопрос о классицизме и романтизме. Слова эти были часто на устах у нашего критика, но все, что он говорил по этому поводу, отличается крайней неопределенностью и туманностью, хоть он и уверял в 1829 году своих братьев, что он "нашел, наконец, проход, разделяющий два материка классиков и романтиков", что он "очень доволен, что распутал этот хаос для своей собственной пользы", что, наконец, его "суждение об этом перестало висеть в воздухе"270. Есть у Бестужева, впрочем, одно цветистое сравнение классицизма с романтизмом, в котором заключена довольно интересная мысль, почему это сравнение и следует отметить. Борьба романтизма с классицизмом представлена в виде борьбы воды и огня271.
"Тихо, мерно творил океан (классицизм) в своем тогда жарком лоне, - пишет наш поэт. - Произведения его крепки, кристаллизованы, с правильными формами, с неизменными углами: иной подумает, что все это сделалось с транспортиром и линейкою. Но вот ворвался новый посол природы - и все оборотил вверх дном. Своими порывами вздул, взволновал еще мягкую кору земли, где не мог прорвать ее; разорвал, где мог, и, стреляя из недр земных гранитными потоками, опрокинул осадочные горы в бездны, сплавил в стекло целые хребты, сжег в лаву и пепел другие, и выдвинул сердца морей под облака. Он смешал в себе обломки всего прежнего, как завоеватель, увлекающий побежденные племена, и, наконец, застыл в огромных формах. В романтизме, как в вулканических произведениях, вкраплены (incrustИs) мелкие блестящие кристаллы, яркие слои порфира, останки щепетильные минувшего периода, воплощенные в неизмеримый, мрачный, но величественный период настоящего - и над ними готовится новое развитие жизни".
Последние строки очень характерны; они показывают, что Бестужев считал и романтизм уже вполне сложившимся явлением - литературным направлением, которое должно, и притом скоро, разрешиться в нечто новое. "Мы не можем быть долговечны литературной жизнью, мы мыслим и говорим языком перелома, - писал он в частном письме, - наш период есть куколка хризалиды, обвертка необходимая, но пустая, и будущее сбросит ее в забвение"272.
школы и уже предугадывал реальное направление в искусстве, наступление которого торопил в своих собственных беллетристических произведениях273. Он предугадывал его еще в те годы, когда романтизм был в полном цвету, как это видно из одной переводной статьи, которую Бестужев напечатал в 1825 году.
Это была статья Арто "о духе поэзии XIX века". "Пусть и в нашем веке много положительного вкуса, - рассуждает Арто, а за ним и Бестужев, - но бояться нечего: чувство прекрасного не гибнет в природе человека, поэт состоит из дара чувствовать и искусства живописать, а люди не перестанут созерцать внешнюю природу, и отзыв живых ощущений всегда в них будет. Но, кроме того, мы имеем потребность заноситься за грань сущности, религиозную и суеверную способность верить в невидимый мир, в сверхъестественные существа. Эта последняя способность теперь должна исчезнуть, в веке, который все разобрал и взвесил. Но у нас все-таки остается неистощимый вклад страстей и чувств - неисчерпаемый источник красот. Убежищем поэзии делается теперь область нашей нравственной природы. Отсюда неопределенность и задумчивость современной новой школы (то есть романтической). У древних этого не было, и поэзия их не содержала в себе ничего глубокомысленного. У нынешних народов отсутствие публичной жизни и более духовная и душевная религия благоприятствуют развитию нравственных сил. Обращение к самому себе стало в наши дни (после революции и следовавшей за ней реакции) неизбежным: люди хотят отчета в жизни во всех ее обетах и обманах, и отсюда - мечтательность". Арто преклоняется перед такими типами, как Вертер, Рене и герои Байрона, но говорит, что недостаток всех таких разочарованных романов - их однообразие и беспрестанное разглядывание предмета. "Нужно обновление, и словесность, конечно, обновится. Велика в данном случае заслуга Вальтера Скотта, который возвратил жизнь существам человеческим и извлек поэзию из умозрений, в которых она тонула. Он уже не романтик только, а реалист, и нельзя отрицать, что у нас теперь уже проявилась наклонность к действительному. "Пора бы и нам, русским, взяться за собственную историю как следует", - восклицает от себя Бестужев). У нас народ остается вне литературы, так как литература у нас академическая. Будем же ровесники нашему времени! Будем оригинальны и самобытны и совокупим воедино все точки зрения, вместим в себе все системы"275, то есть станем реалистами, по возможности, и не будем удаляться от жизни.
Эти здравые мысли Бестужев горячо рекомендует своим читателям. Сам он - романтик с очень зорким взглядом на действительность - всецело на стороне их. Он сам понимает, что время реализма приближается, и ему так приятно, что работу в этом направлении можно освятить патриотическим чувством и сочетать ее с воскрешением народной старины и самобытного духа.
Примечания
"народности" Бестужев доходил иногда до смешного, заменяя иностранные слова русскими. Так, пейзаж обратился у него в "видопись", карниз - в "прилеп", антикварий в "старинаря" и т. п.
260. "С наслаждением прочел Гюго "Ceci tuera cela"; он великий мыслитель: другие перебивают мысль из его выжимок. Он звезда - прочие спутники; но и он звезда-комета, звезда-предтеча. 0, зачем не доживем мы до обновленного мира, после потопа, уже вздувающегося!"261
261. "Письма А. И. Тургенева к И. И. Дмитриеву, 1825" // "Русский архив", 1867, с. 669.
262. "Письма А. Измайлова к И. И. Дмитриеву. 1825" // "Русский архив", 1871, с. 988.
263. Письмо к Полевому, 1883 // "Русский архив", 1874, 11, с. 8.
265. Письма к бр. Полевым 26 января 1833; к братьям 21 декабря 1833.
266. "О потерянном рае" // "Соревнователь просвещения и благотворения", 1820, No XII, с. 285-293.
267. Бартенев. Бумаги А. С. Пушкина I, с. 148.
268. "Кенильворт". Роман Вальтера Скотта (Edinburg Rewiew) // "Соревнователь просвещения", 1824, No VI, с. 325-330.
"Он был убит", 1834.
270. М. Бестужев "Детство А. А. Бестужева".
271. "Русская антология или образчики русских поэтов, Джона Бауринга, ч. II" // "Литературные листки" Булгарина, 1824, No XIX, XX, с. 32-45.
272. Письмо к братьям из Якутска 9 марта 1829.
273. Еще в 1821 году Бестужев поместил в "Соревнователе" переводную статью из Gossip's history "0 романтическом характере". В этой статье говорилось, что романтические характеры не имеют довольно здравого рассудка для обращения в свете, для образа жизни; что героическое великодушие, романтическая дружба, рыцарская любовь бледнеют перед христианским учением. Автор статьи выражал писателям-романтикам порицание за то, что они приучают нас стенать от бедствий собственного вымысла и скучать жизнью прежде, нежели солнце бытия достигнет своего меридиана. "Умерьтесь! - говорил Бестужев со слов автора. - И не забывайте, что блаженство сотворено не для здешнего испытательного мира"274.
"Письмо к Эрману", 1829.
275. Письмо к бр. Полевым, 21 февраля 1831.