XXVIII
Суждения Бестужева о русской литературе повинуются именно этому патриотическому чувству, и потому иногда поражают своей странностью. Серьезного, самобытного и народного требует он прежде всего от писателя, но в этих справедливых требованиях доходит подчас до педантизма.
В общем Бестужев очень мало доволен ходом русской литературы. "Земля погибнет не от огня и потопа, а от плоскости, - пишет он. - Все возвышенности исчезнут, и люди погибнут от болотной лихорадки. Глядя на литературу, я более и более уверяюсь в этой теории"276, в особенности, если взглянуть на литературу русскую, "где литературные гении-самотесы также обыкновенны, как сушеные грибы в Великий пост; ведь мы ученее ученых, ибо доведались, что наука - вздор; и пишем мы благонравнее всей Европы, ибо в сочинениях наших никого не убивают, кроме здравого смысла"277. А все это потому, что все нам очень легко дается:
Литература наша - сетка
На ловлю иноморских рыб;
Чужих яиц она наседка,
То ранний цвет, то поздний гриб,
Чужой хандры, чужого смеха
Всеповторяющее эхо!278
О! поэты наши! о Кугушев! Трилунный, Шевырев! и другие -
Печальной музы кавалеры!
Признайтесь: только стопы вы
Обули в новые размеры,
Не убирая головы;
И рады, что нашли возможность,
На разум века не смотря,
Свою распухлую ничтожность
279.
Впрочем, зачем винить писателей, когда высшие судебные их трибуналы занимаются пустяками? Стоит только взглянуть на нашу журналистику, на "Архив" северного ветра, пошлую рыночную "Молву", будочников "Наблюдателей" на курьих ножках280, на близорукий "Телескоп"281 или почитать Брамбеуса, который думает, что русская словесность будет вертеться от того, что он дует в нее в два свистка, Брамбеус, который ничтожен и нагл, который исписался, ибо живет краденым, у которого нет ни души, ни философии282. Сносен разве только один "Телеграф". "Хотя в нем слишком много тщеславия и ученического педантизма, и много вздора самого невежественного, но в нем все-таки попадается и много истинно-просвещенного"283.
почти никому не дается. Воту Вельтмана можно, пожалуй, встретить и поэзию в истинно русском духе; в его романах есть необычайно хорошие подробности, перо его развязное, легкое, и одарен он шутливостью истинно русской284; много найдется хорошего и у Луганского в его сказках, и он хорошо бы сделал, если бы собрал свои солдатские сказки, в которых сохранен драгоценный первобытный материал русского языка и отпечаток неподдельный русского духа285. Превзошел, однако, в этом отношении всех Полевой: в его "Клятве при гробе Господнем" русский дух совершается воочию перед читателем, и прежняя Русь живет снова по-старому286. Полевой вообще человек весьма выдающийся; он один из мыслителей и двигателей нашего просвещения. Мнения его здравее всех, резки, но основательны. Он не без ошибок, но почти без предрассудков; он и настоящий историк с глубокомысленной зоркостью и яркостью изложения287.
О других сказать мало что приходится. Хваленый Булгарин прямо смешон со своей "народностью", и Загоскин искажает святую старину для того, чтобы она уложилась в золотую табакерку. Что, например, нагородил он в своей "Аскольдовой могиле", где перемывал французское тряпье в Днепре и отбивал у других честь всяких нелепостей?288
"лорда в Жуковского пудре"289, да и Баратынский совсем исфранцузился290. Да и сам Пушкин? Как он калечит свой талант!!
Отзывы Бестужева о Пушкине необычайно характерны. Перед Пушкиным наш критик всего более провинился, и здесь, вероятно, виновата не столько его критическая смекалка, сколько личные отношения, в которых было и много любви, и много чувства соревнования291. Впрочем, в тех странных суждениях, с которыми мы сейчас ознакомимся, сквозит все та же неотвязная мысль о вреде подражания.
"Ты - надежда Руси - не измени ей, не измени своему веку, не топи в луже таланта своего, не спи на лаврах", - говорит Пушкину Бестужев. "Я готов, право, схватить Пушкина за ворот, - пишет он своим друзьям, - поднять его над толпой и сказать ему: стыдись! Тебе ли, как болонке, спать на солнышке перед окном, на пуховой подушке детского успеха? Тебе ли поклоняться золотому тельцу, слитому из женских серег и мужских перстней - тельцу, которого зовут немцы Маммон, а мы, простаки, - свет?!"293
Бестужев в своем заточении, конечно, не мог знать, чем Пушкин был занят в 1833 году, и эти слова его, при их неправоте, любопытны только как показатель того высокого мнения, какое Бестужев имел о своем друге как писателе. Но, несмотря на это преклонение, Бестужев не прощал Пушкину того, что он называл "уклонением от века в общем и от русской народности в частности". Когда он читал легкие лирические стихотворения Пушкина, ему казалось, что Пушкин - писатель, заблудившийся из XVIII века в XIX294. Когда Бестужев открывал его поэмы, они казались ему "китайскими тенями", и он недосчитывался в них "чувства" (?). Он позволял себе, например, по адресу своего друга такие кощунственные строки. "Бесхарактерность, - пишет он, - отличительный признак нашей словесности. Но может ли быть иначе, когда Булгарин - знаменщик прозы, а Пушкин - ut re, mi, fa - поэзии? Второй из них человек с гением, но оба они отличаются шаткостью; они заблудились из XVIII века. Вдохновение увлекает Пушкина в новый мир, но Булгарин не постиг его (нового мира) умом, а Пушкин не проникся его чувством"295. "Итак, знаменитый Белкин - Пушкин? - пишет Бестужев тем же приятелям. - Никогда бы не ждал (я повести эти знаю лишь по слуху). Впрочем, и немудрено. В Пушкине нет одного поэтического, это - души, а без нее плохо удается и смиренная проза"296. Что хотел Бестужев сказать этими странными словами?
"душа и чувство" надо разуметь романтический энтузиазм и возвышенный подъем настроения, а главное - патетичность самого сюжета, которых Пушкин, действительно, избегал. По крайней мере, суждение Бестужева о "Борисе Годунове" наводит на такое толкование его странных отзывов. "Я ожидал большего от Годунова, - пишет Бестужев, - я ожидал чего-то, а прочел нечто. Хоть убей, я не нахожу тут ничего, кроме прекрасных отдельных картин, но без связи, без последствия. Их соединила, кажется, всемогущая игла переплетчика, а не мысль поэта. Избалованный Позами, Теллями и Ричардами Третьими, я, может быть, потерял простоту вкуса и не нахожу прелести в вязиге"297.
Более последовательно, но не менее ошибочно бранил Бестужев Пушкина и за его мнимое подражание иностранцам. В данном случае в нашем критике говорил обиженный патриот - и за эту обиду пришлось расплачиваться "Онегину".
На все поэмы Пушкина до "Цыган" Бестужев смотрел очень косо. "Цыгане" Пушкина выше всего, что он писал доселе, - говорил он, - тут Пушкин - Пушкин, а не обезьяна"298. Но по мере того, как печатался "Онегин", Бестужев стал все больше и больше тревожиться. Сначала ему показалось, что сюжет ничтожен и пуст, и Пушкин по сему поводу прочитал ему нотацию299.
"Ты не ругай Онегина - дождись", - писал Пушкин в ответ на замечание Бестужева, что в наше время нужна настоящая сатира, а не "пустячки". Бестужев ждал и все-таки остался недоволен. "Пушкин ведет своего "Онегина" чем далее, тем хуже, - говорил он. - В трех последних главах не найти полдюжины поэтических строк. Стихи игривы, но обременены пустяками и нередко небрежны до неопрятности. Характер Евгения просто гадок. Это бесстрастное животное со всеми пороками страстей. Дуэль описана прекрасно, но во всем видна прежняя школа и самая плохая логика. Со всем тем Пушкин поэт, и недюжинный. Недостаток хорошего чтения и излишество дурного весьма вредят ему"300.
Примечания
276. "Соревнователь", 1821. VI, с. 294-298.
277. "О духе поэзии XIX века". Из Artaud пер. А. Б. // "Сын отечества", 1825, No XV, с. 276-288, No XVI, с. 386-398.
278. "Письмо к Эрману", 1829.
"Мореход Никитин", 1834.
280. Письмо к бр. Полевым, 13 августа 1831.
281. Письмо к бр. Полевым, 1 января 1832.
282. "Путь до города Кубы", 1834.
283. Письмо к бр. Полевым, 1 сентября 1832.
285. Письмо к братьям из Якутска 9 марта 1829 // "Русский вестник", 1870, т. 87, с. 252.
286. Письма к бр. Полевым, 28 мая, 18 августа 1831,4 января 1833.
287. Письмо к бр. Полевым, 14 декабря 1832.
288. Письмо к бр. Полевым, 25 июня 1832.
"пудре" говорится и в известной эпиграмме Бестужева на Жуковского:
Из савана оделся он в ливрею,
На пудру променял свой лавровый венец,
С указкой втерся во дворец
И там, пред знатными сгибая шею,
Бедный певец!
Эту эпиграмму Бестужев, по словам его брата Михаила, сочинил на одном из "русских завтраков" Рылеева.
290. Письмо к брату Павлу 26 мая 1835 (ср. отзыв о "Телеграфе" выше от 1829 года), письмо к матери 19 января 1831.
291. Иногда отзыв поражает своей несправедливой резкостью, например, следующее место из письма к К. Полевому: "Про Пушкина пожал плечами... ужели и за его душу пора петь панихиду? Я всегда знал его за бесхарактерного человека, едва ли не за безнравственного"292.
293. Письмо к Пушкину 9 марта 1825. Бартенев. Бумаги А. С. Пушкина. I, с. 148.
294. Письмо к Полевому, 22 сентября 1832.
295. Письма к бр. Полевым, 26 января и 9 марта 1833.
296. Письмо к матери, 19 января 1831.
298. Письмо к бр. Полевым, 24 мая 1832.
299. Письмо к бр. Полевым, 13 августа 1831.
300. Письмо к В. Туманскому 1825,15 января // "Киевская старина" 1899, т. 64, No 3, с. 300.