Глава девятая. Судорожные биения сердца
I
И вот снова перед глазами Бестужева живописно раскинувшийся по скату горы Ставрополь.
Та же россыпь белых низеньких хат, среди которых высится колокольня городского собора, и тот же обширный, по-весеннему прозрачный городской сад с приятным бульваром.
По облику Ставрополь - обычный, средней руки, русский город. Но это уже - Кавказ. Отсюда уже виден величественный Кавказский хребет. Он возникает где-то там, меж мглой долин и синевой неба.
В сорока верстах от города начинаются аулы татар-ногайцев, которых называют черкесами (персидское "серкешь" - разбойник).
И здесь, в русском Ставрополе, уже чувствуется черкесское влияние - все хотят быть похожими по виду на них. Самый невоинственный столоначальник какого-либо мирного учреждения был обязательно одет в черкеску с шестнадцатью ружейными патронами на груди. А о военных нечего и говорить: они ходили в папахах, а не в киверах и шляпах и вместо шпаги или сабли обязательно носили на узкой ременной портупее через плечо черкесскую шашку с голой рукоятью.
Такую вольность в форме допускали на Кавказе все - от прапорщика до генерала. Каждый хотел быть "кавказцем".
На главной, единственной правильно застроенной Черкасской улице Ставрополя стояли присутственные места: дом командующего войсками, штаб со всеми комиссиями - провиантской, комиссариатской и военно-судной. На той же улице расположены и каменные добротные дома ставропольских купцов и лавки: суконная, где господа офицеры покупают материалы на сюртуки и бешметы, мясной ряд, мелочная лавка, где найдешь все - от хлеба до нюхательного табаку, и, конечно, винный погреб с обязательным кизлярским. А вон и самое главное здание в Ставрополе - гостиница грека Христофора Неотаки.
Сюда и направился Бестужев. В гостинице жили все военные, ждущие отправления в экспедицию или возвратившиеся из нее.
Прошлой зимой, приехав сюда впервые, Бестужев поместился в одном номере со старшим адъютантом штаба добродушным толстяком майором Петром Аполлоновичем Кохановым, который принял живое участие в судьбе сосланного декабриста. Коханов пригласил Бестужева к себе, хотя занимал неважный, темный номер четырнадцатый. Майору было безразлично: и что его майорские эполеты, некогда вызолоченные, теперь совершенно потускнели, и что он, старший адъютант штаба, занимает не лучший номер по Савельевской галерее. Днем он неотлучно находился в штабе, а весь вечер пребывал в гостиничной ресторации или в тамошней бильярдной и только на ночь заявлялся в свой номер четырнадцатый.
Кроме бильярдной в гостинице Неотаки, в желтой комнате, стояли ломберные столы и лежали газеты "Русский инвалид" и "Северная пчела".
Сюда же, в гостиницу Неотаки, на адрес П. А. Коханова, шла вся корреспонденция Бестужева - письма и журналы, которые аккуратно присылали ему Полевые.
Приехав в гостиницу, Бестужев сразу же набросился на почту.
Письма были от Шнитниковых из Дербента, от братьев Полевых из Москвы, от брата Павлика и сестер из Петербурга. Все старые, двухмесячной давности. А вот сверточек - дослали Шнитниковы - журнал "Молва".
Это интересно, это - кстати!
Александр Александрович разорвал пакет, стал читать.
Небольшая книжечка в знакомой серенькой обложке:
МОЛВА
газета мод и новостей, издаваемая при Телескопе
Москва 1834 Часть осьмая
Это последняя часть года, нумера от 38-го до 52-го. Взглянул на содержание верхнего, N 38: "Китайский брак" (отрывок из путешествия)".
- Страсть как интересно!
Дальше шло обычное - смесь, библиография и какие-то "Литературные мечтания".
Две странички, и вместо подписи автора предуведомление редакции: "Продолжение обещано".
Листал все выпуски. Оказалось, "Литературные мечтания" были не в каждом нумере, и редакции приходилось не раз утешать благосклонного читателя, заявляя: "опять не кончилось" или: "в следующем листке".
Стал читать с первого нумера:
"Литературные мечтания (элегия в прозе)".
- С претензией! Манерно!
Глаза забегали по строчкам этой, растянутой на десять номеров, критической статьи. Искал, а где же о нем, об Александре Марлинском? Кое-где автор упоминал и о нем, но говорил вскользь, ни разу не сказал о "Русских повестях" во весь голос. В двух случаях походя лягнул романтизм и тем самым бросил камушек в огород Марлинского: "Не буду толковать даже и о блаженной памяти классицизма и романтизма - вечная им память!.." И особенно это, прямо направленное лично против него, Марлинского: "... разве в каком-либо Дагестане можно еще с важностью рассуждать об этих почивших страдальцах - классицизме и романтизме?"
Это, конечно, по поводу его большой литературной статьи в связи с романом Н. Полевого "Клятва при гробе", что была помещена в прошлом году в "Московском телеграфе".
Для него романтизм еще свеж, еще волнует, а вот для этого критика романтизм уже как что-то прошлое, ушедшее...
Подумалось: "Сейчас, сейчас скажет и обо мне!"
И вот наконец автор "Литературных мечтаний" заговорил в полный голос: "Почти вместе с Пушкиным вышел на литературное поприще и Марлинский. Это один из самых примечательнейших наших литераторов. Он теперь безусловно пользуется самым огромным авторитетом; теперь перед ним все на коленях, если еще не все в один голос называют его русским Бальзаком, то потому только, что боятся унизить его этим и ожидают, чтобы французы называли Бальзака французским Марлинским".
"огромным" выделено, напечатано курсивом. Посмотрим, что будет дальше.
"В ожидании, пока совершится это чудо, мы похладнокровнее рассмотрим его права на такой громадный авторитет. Конечно, страшно выходить на бой с общественным мнением и восставать явно против его идолов; но я решаюсь на это не столько по смелости, сколько по бескорыстной любви к истине. Впрочем, меня ободряет в сем случае и то, что это страшное общественное мнение начинает мало-помалу приходить в память от оглушительного удара, произведенного на него полным изданием "Русских повестей и рассказов" г. Марлинского, начинают ходить темные толки о каких-то натяжках, о скучном однообразии и тому подобном. Итак, я решаюсь быть органом общественного мнения. Знаю, что это новое мнение найдет еще слишком много противников, но как бы то ни было, а истина дороже всех на свете авторитетов".
- Вот оно, началось! "Натяжки", "скучное однообразие "!
"На безлюдьи истинных талантов в нашей литературе талант г. Марлинского, конечно, явление очень примечательное. Он одарен остроумием неподдельным, владеет способностью рассказа, нередко живого и увлекательного, умеет иногда снимать с природы картинки-загляденье".
- Снова золотит пилюлю!.. А вот и она сама, "пилюля":
"Но вместе с этим нельзя не сознаться, что его талант чрезвычайно односторонен, что его претензии на пламень чувств весьма подозрительны, что в его созданиях нет никакой глубины, никакой философии, никакого драматизма; что вследствие этого все герои его повестей сбиты на одну колодку и отличаются друг от друга только по именам; что он повторяет себя в каждом новом произведении; что у него более фраз, чем мыслей, более риторических возгласов, чем выражений чувства..."
"Вещи всего лучше познаются сравнением. Если два писателя пишут в одном роде и имеют между собою какое-нибудь сходство, то их не иначе можно оценить в отношении друг к другу, как выставив параллельные места: это самый лучший пробный камень. Посмотрите на Бальзака: как много написал этот человек и, несмотря на то, есть ли в его повестях хотя один характер, хотя одно лицо, которое бы сколько-нибудь походило на другое?
Таковы ли в сем отношении создания г. Марлинского?
Притом сколько натяжек. Можно сказать, что натяжка словом, у г. Марлинского каждая копейка ребром, каждое слово завитком..."
"Впрочем, в его повестях встречаются иногда места истинно прекрасные, очерки истинно мастерские: таковы многие картины, снятые с природы, исключая, впрочем, Кавказских очерков, которые натянуты до тошноты, до пес plus ultra. По мне, лучшие его повести суть "Испытание" и "Лейтенант Белозор": в них можно от души полюбоваться его талантом, ибо он в них в своей тарелке. Он смеется над своим стихотворством, но мне перевод его песен горцев в "Аммалат-Беке" кажется лучше всей повести: в них так много чувства, так много оригинальности, что и Пушкин не постыдился бы назвать их своими.
Словом, г. Марлинский писатель не без таланта, и был бы гораздо выше, если б был естественнее и менее натягивался".
"Натяжки", "конек, с которого он не слезает", "более фраз, чем мыслей", "герои, сбитые на одну колодку", "никакой глубины" - это о нем, о его "Русских повестях и рассказах"!
Кровь ударила в голову. Застучало в висках, и, больно кольнув, затрепыхалось сердце. Перёд глазами все поплыло...
- Александр Александрович, где вы? Приехали? Пойдемте, голубчик, обедать. Христофор сегодня угощает нас фазанами! - входя в номер, весело говорил Петр Аполлонович Коханов.
Увидев Бестужева в полуобморочном состоянии, Коханов встревоженно подбежал к нему.
- Александр Александрович, что с вами? Вам дурно?
- Да... немного... кружится голова...
Он тотчас же привел к Бестужеву обедавшего в ресторации штабного лекаря. Бестужеву пустили кровь, напоили чаем с ромом и велели полежать.
Бестужев лежал на диване, не выпуская из рук злосчастного журнала "мод и новостей".
Когда все ушли, он еще раз полистал "Молву". Мелькали малоинтересные, никому не нужные новости вроде "ужаснейшего пожара в Туле" и все эти замыкающие каждый выпуск журнала крашеные картинки журнала мод, где изображались нарядные девушки и дамы и где давались необходимые пояснения к этим модным обновкам: "шляпка с пером" или "платье из печатной кисейки", "лента кадрилье".
А вот и последний, 52-й нумер. В нем окончание этой злой "элегии в прозе", которую Бестужев так и не дочитал.
"Литературными мечтаниями" стояла подпись: "он - инский. Чембар. 1834. Декабря 12 дня".
И "Чембар", и дата - снова издевка над ним, Марлинским. Ведь он же поставил под той своей большой литературно-критической статьей в "Московском телеграфе": "Дагестан, 1833".
Полевой как-то написал Бестужеву, что в "Молве" у Николая Ивановича Надеждина стал работать критиком и рецензентом недоучившийся студент университета с какой-то, вроде польской, фамилией на "ский".
- Вспомнил эту фамилию: Белинский! Конечно, это он, Белинский!
II
Приливы крови к голове и звон в ушах не утихали. Совершенно нарушился сон, он стал неглубоким, прерывистым, непрочным. В нем странно соединялось все: сегодняшнее и давнее. И лихие походы в Закубанье с генералом Зассом, и дербентские бабьи наветы Секлетиньи Онуфриевны, и памятный день 14 декабря на Сенатской площади, где Александр Бестужев, готовясь к схватке с царем, точил свою драгунскую саблю о камень Фальконетова монумента... Сон не приносил успокоения, не освежал.
"отворять кровь", но понимал, что злоупотреблять этим не годится. Бестужев стал мрачен, нелюдим. Ни читать, ни писать он не хотел и не мог.
"Не пью ни водки, ни вина, ем почти одне травы, и все, чуть жарко в комнате, со мной становится дурно, и сердце рвется от биения, а потом долго болит голова",-- жаловался он.
Слухи о том, что автор "Русских повестей" болен, докатились даже до столицы. Сенковский поместил в "Библиотеке для чтения" заметку:
"Мы получили прискорбное известие, что А. Марлинский был долгое время болен и что здоровье его не восстановилось. Одно это обстоятельство доселе лишает наших читателей удовольствия наслаждаться трудами этого блистательного писателя".
Коханова беспокоило состояние здоровья приятеля, и он настойчиво советовал Александру Александровичу подать рапорт с просьбой об отпуске для лечения. Бестужев послушался его и написал прошение на имя командующего войсками Кавказской линии генерал-лейтенанта Вельяминова. Бестужев просил предоставить ему отпуск для лечения в Пятигорск.
"Отчаянное состояние здоровья заставляет меня просить ваше превосходительство о последней милости... Доктора единогласно советуют мне внутреннее употребление нарзана. На водах, по крайней мере, дыша горным воздухом и пользуясь советами искусных врачей, я мог бы если не скорее ожить, то легче умереть".
Генерал Вельяминов разрешил Бестужеву отправиться в Пятигорск "для излечения судорожных биений сердца".