Жизни наперекор
Повесть о Марлинском
В богатом собрании повестей этого, некогда столь популярного, романиста недостает одной, быть может, самой интересной, это - повести об его жизни.
Нестор Котляревский
Если я в чем и виноват, то лишь в отступлениях.
Байрон
Глава первая. Потоп
Все тот же сон...
Я проснулся с досадою...
Марлинский (из письма Бориса Годунова)
I
Александр Бестужев проснулся. И сразу же предстала вся неприглядная явь: да, он - разжалованный солдат, он лежит на жестких казарменных нарах полуроты 10-го Грузинского линейного полка в далеком захолустном Дербенте.
Всем существом своим Александр Бестужев еще находился там, в Петербурге, на Сенатской площади, как секунду тому назад - во сне. Прошло уже более пяти лет, но и сегодня - в который раз! - привиделся тот роковой день 14 декабря. И каждый раз во сне все представлялось по-иному.
Сегодня сон начался так, как было тогда в действительности. Заснеженная, по-утреннему пустынная Гороховая улица. На ней стройные шеренги московцев. Размеренно, согласно качаясь, плывут высокие султаны гвардейских киверов, шелестят, развеваясь, ротные знамена, призывно рокочут барабаны. И впереди рот московцев, с обнаженной саблей в руке, идет он, штабс-капитан лейб-гвардии драгунского полка Александр Бестужев. Он - не пехотинец, не офицер лейб-гвардии Московского полка. Московцы не знают его, но именно он, Александр Бестужев, сумел вывести из казарм и ведет на Сенатскую площадь московцев, на которых надеялись менее всего, но которые первыми из Петербургского гарнизона все-таки двинулись против царя. Александр Бестужев привык всегда и во всем быть первым - и в литературе, и в жизни.
А дальше во сне все пошло по-иному.
Вот и Сенатская площадь. Но не такая пустынная, какой она была на самом деле в тот момент, когда московцы ступили на нее, а какая запомнилась навсегда - шумная, наполненная войсками и простым народом. И каре московцев стоит у памятника Петру I не одно, а с ним уже лейб-гренадеры и гвардейский флотский экипаж, хотя тогда, на самом деле, моряки пришли позже московцев.
А против всех восставших молчаливо застыли другие гвардейские полки, которые Николай Павлович уже успел-таки принудить присягнуть ему.
В тот день в течение нескольких томительных часов все напрасно ждали, что вот-вот на площади появится избранный вождем князь Сергей Трубецкой. Во сне беспокойство сразу же охватило Бестужева. В его уме стояла, неотвязно билась одна мысль: пора действовать, пора идти на штурм Зимнего дворца! А где же он, угрюмый, самовлюбленный, мнительный, медлительный князь Трубецкой? Где он? Найти его во что бы ни стало! Найти Трубецкого!
И Бестужев ищет. Он бегает по шеренгам солдат, расталкивает народ, всматривается, зовет: где же князь Трубецкой?
И тогда вдруг откуда-то со стороны Дворцовой площади на восставших налетел неистовый шквал и хлынули громадные черные волны. Александр Бестужев бросился бежать от этого потопа. Он бежит по каким-то бесконечным тесным коридорам, по каким-то бесчисленным дворцовым залам. Он бежит все дальше и дальше, но выхода нет. Зловещие волны настигают, вот-вот захлестнут...
Александр Бестужев задыхается, вскрикивает и - просыпается...
Да, он не убежал от царского потопа.
Как не убежал никто из восставших, даже его родной брат Николай, хотя Николай Бестужев был ближе всех к успеху.
II
Потоп разметал Бестужевых. По приговору Верховного уголовного суда они были осуждены на каторжные работы. Николай и Михаил, "картечные братья", как называл их Александр, очутились в далекой Чите, а сам Александр Бестужев сначала томился в мрачных крепостных казематах форта Слава в Финляндии, а потом царь выслал его на поселение в холодную Якутию.
Счастливо начатая литературная деятельность Александра Бестужева разом оборвалась. Он перестал существовать как писатель. Имя "Александр Бестужев" исчезло, было выброшено из жизни. Оно оставалось лишь в жандармской переписке да в жестоких резолюциях императора Николая 1. Остроумно-блистательные статьи Александра Бестужева о литературе и живо написанные путевые очерки охотно печатались во всех столичных журналах. Он был избран членом нескольких обществ любителей российской словесности, в которых занял заметное место. А удачное издание вместе с поэтом К. Рылеевым альманаха "Полярная звезда" ("для любительниц и любителей русской словесности") окончательно укрепило известность Александра Бестужева как талантливою литератора.
И вот теперь - все погибло...
Известный писатель Александр Бестужев стал "государственным преступником 1-го разряда", бесправным, безвестным ссыльным. Изменить это трагическое положение могло лишь одно: надо было отличиться в бою, заслужить офицерский чин, чтобы вернуть себе человеческое достоинство, а с ним и возможность заниматься любимой литературой, чтобы восстановить свое литературное имя.
Но какие военные действия могут происходить в далекой Якутии? Война велась на Кавказе. Армия Паскевича шла в персидский поход. Туда, на юг, и рвался Александр Бестужев. В тягостном, мучительном ничегонеделании он прожил в Якутии полтора года. Жизнь под полюсом становилась невмоготу. Александр Бестужев решился: он написал горячее письмо самому начальнику императорского штаба графу Дибичу. Бестужев просил направить его в действующую кавказскую армию Паскевича.
Ответ пришел быстрее, чем Бестужев ожидал,-- через два месяца. Ответ был внешне благоприятным:
"Государь император всемилостивейше повелеть соизволил государственного преступника Александра Бестужева, осужденного по приговору Верховного уголовного суда в каторжную работу и потом сосланного в Сибирь на поселение, определить на службу рядовым в один из действующих против неприятеля полков Кавказского отдельного корпуса".
Александр Бестужев был вне себя от радости. Он не знал концовки приказа военного министра, в котором дальше говорилось:
"... с тем однако же, что, в случае оказанного им отличия против неприятеля, не был он представляем к повышению, а доносить только на высочайшее благовоззрение, какое именно отличие будет им сделано. По определению Бестужева в полк рядовым должно иметь за ним бдительный тайный надзор и доносить немедленно, коль скоро усмотрено будет в поведении Бестужева какое-либо отступление от порядка".
А Бестужев ликовал. "Я солдат и лечу к стенам Эрзерума",-- писал он братьям в Читу. Полный радужных надежд уезжал он из суровой, пустынной Якутии, "где нет ни роз, ни соловья". Уезжал в "теплую Сибирь", как называли Кавказ, потому что и на Кавказ теперь ссылали всех разжалованных офицеров и штрафных солдат.
Через месяц, в августе 1829 года, Александр Бестужев очутился уже в тени Кавказских гор. Он ехал и восхищался всем: красотами природы и тем, что с каждой верстой все сильнее пахло порохом. На каждой станции только и было разговоров о дорожных приключениях, о том, что напали "немирные", зарезали, схватили, увезли... На Тереке без охраны уже нельзя было ехать. Путников сопровождал конвой из казаков и егерей.
И вот наконец - Тифлис.
Бывший лейб-драгунский штабс-капитан Александр Бестужев стал рядовым пехотного полка.
Войска графа Паскевича уже подступали к Эрзеруму, но Александру Бестужеву не повезло - его свалила в Тифлисе кавказская лихорадка.
Разжалованных, подобных Бестужеву, оказалось в Тифлисе немало, но никто из них не возбуждал собою стольких разговоров, как Бестужев. Паскевич слыхал о том, что этот Бестужев "одарен талантом" литератора. И не забывал предписаний графа Бенкендорфа относительно разжалованных: иметь строгое и неусыпное наблюдение за тем, чтобы они не могли распространять между товарищами "каких-либо вредных толков". И граф Паскевич постарался поскорее избавиться от Бестужева - перевел его в дальний Дагестан, на берега Каспийского моря. Бестужева определили рядовым в 10-й Грузинский линейный гарнизонный полк в город Дербент.
III
Ax, Дербень, Дербень, Калуга.
Дербень, ягода моя!
Песня
В весенний день марта 1830 года Александр Бестужев в сопровождении жандармского унтер офицера подъезжал к древнему Дербенту. Город был построен еще персами с определенной целью - запереть узкий проход в Дагестан северным наездникам. Потому и назвали его Дербент: "дер" по-персидски - дверь, а "бенд" - засов.
Турки звали Дербент Демир-Капысы - железные ворота. Дербент неширокой полосой растянулся по скату горы, круто подымающейся над морем. Его плоские кровли живописно теснились одна над другой, как ступени бесчисленных лестниц. С трех сторон Дербент окружали каменные тысячелетние стены, а с востока город защищало Каспийское море. На самой макушке западного уступа горы возвышалась цитадель Нарын-Кале с четырьмя бастионами. К городским стенам подбегали сады и виноградники, среди которых торчали плиты мусульманских кладбищ.
У городских ворот блестел обязательный водоем. На востоке, где жара и пыль, вода ценится превыше всего. К водоему по улице неспешно тащились ослики с медными кувшинами на спине. Осликов подгоняли мальчишки в бараньих папахах. У водоема с безразлично-брезгливыми мордами лежали развьюченные верблюды и в блаженном кейфе пребывали их погонщики.
Кибитка въехала в город и потащилась по узкой грязной улице. Улицу обступали черные от времени глинобитные дома. Они были без единого окна: мусульманин не хочет, чтобы видели его жизнь.
- А где же комендант? - спросил, озираясь, Бестужев.
- Тама, в крепости, наверху,-- кивнул унтер. - В Рынкале.
- Страсть высоко,-- прибавил ямщик.
Крутая каменистая улочка забирала все выше. Усталые кони еле тащились. Но вот и невысокая замшелая стена, которая отделяла цитадель от города, ворота в стене и будка, где с сонными от скуки глазами сидел гарнизонный солдат.
- Прибыли!
Бестужев смотрел на все с интересом.
В цитадели размещалось с десяток разного размера и вида каменных строений. Глаз сразу отличал: те, длинные, с кое-где оббитой штукатуркой, грязновато-серые связи - конечно, солдатские казармы. А несколько домиков с палисадниками - без сомнения, заняты господами офицерами. Обращал на себя внимание большой красивый дом. У его крыльца стоял с ружьем часовой. Гадать нечего - здесь живет сам его высокоблагородие комендант Дербента.
Жандармский унтер зашагал с пакетом, где были документы определенного в Грузинский линейный полк рядового Александра Бестужева, в комендантскую, а Бестужев остался ждать у кибитки. Стоял в невеселом раздумье: "Из кулька - в рогожку, из студеной Сибири - в теплую!.. Рвался, летел на романтический Кавказ, где бои, где опасности. Жаждал подвигов, а очутился в глухой прикаспийской крепостице. О боях здесь нечего и думать! Придется истлевать в гарнизоне без всякой надежды на избавление. Сейчас увижу коменданта. Какой-то он! В Тифлисе был свой, петербургский, полковник Бухарин. Светский, образованный человек. А здесь некий майор Шнитников. И фамилия какая-то не очень выразительная. От какого слова происходит - не скажешь. Правда, в Тифлисе все отзывались о дербентском коменданте хорошо: хлебосол!"
- Эй, подь сюда! - крикнул с крыльца жандарм. Александр Бестужев прошел мимо скучающего часового в дом. Шагнул в раскрытую жандармом дверь.
Канцелярия.
С удовольствием увидел на стене портрет Петра Великого, а не Николая I. Из-за стола поднялся среднего роста сорокалетний лысоватый блондин. По глазам видно - неглуп и, кажется, добр. Смотрел на Бестужева не как на разжалованного. Приветливо поздоровался, не тыкал. Стало быть, хоть и Шнитников, но воспитан.
- Все в порядке. Можешь отправляться назад,-- сказал он жандарму. И когда унтер, взяв поданные ему комендантом бумаги, вышел, Шнитников обратился к Бестужеву: - Пожалуйте сюда! - и указал на дверь, ведущую из кабинета во внутренние комнаты дома.
Вошли в скромно обставленную, но чистую комнату. У стола, стоявшего посредине, сидели трое мальчиков. Старший из них, лет двенадцати, сосредоточенно клеил бумажного змея, а младшие внимательно смотрели и, видимо, помогали брату советами. Из внутренних комнат доносились детские голоса и женский смех.
"Однако и семейка же у коменданта",-- подумал Бестужев.
- Простите, я на минуточку оставлю вас,-- учтиво сказал Шнитников, проходя дальше.
И тотчас же послышалось:
- Таинька, посмотри, кто к нам пожаловал!
Александр Бестужев встрепенулся. Аккуратный по натуре, он ревниво следил за своей внешностью. В Петербурге всегда был щегольски одет. И даже теперь, в своем новом горестном положении, остался верен себе. Тем более, что предстояло знакомство с молодой и - хотелось думать - приятной, хорошенькой женщиной.
Александр Бестужев мельком взглянул на себя в зеркало, висевшее в простенке. "Посмотри, кто пожаловал" - иронически повторил он в уме. А смотреть-то и не на что! Один срам: небритый, глаза ввалились, весь в пыли, шинель торчит горбом, хотя и успел в Тифлисе построить ее из хорошего сукна. Но все-таки шинель - серая, солдатская...
А из дальней комнаты уже доносилось:
- Дуся, подержи Мишу.
И еще какие-то слова вполголоса. На секунду все затихло. И уже какой-то другой, внутренний, всегда иронический голос колкого остряка вылил на завзятого поклонника женщин Александра Бестужева ушат холодной воды: "Бодрись! Тянись! У нее четверо или пятеро детей!" А в комнату уже входили радушные хозяева. Госпожа Шнитникова была моложе мужа, недурна лицом и только чуть полнее, чем следовало бы.
- С приездом! - весело сказала она, протягивая Бестужеву тонкие пальцы. Бестужев с удовольствием прижался к ним губами.
- Вы как раз к обеду. Милости просим! Бестужев поклонился и смущенно глянул на свои руки и на пыльную шинель.
- Коля! - обратилась Шнитникова к старшему сыну: - Проводи... - запнулась она.
- Александра Александровича,-- подсказал майор Шнитников.
- Проводи Александра Александровича на кухню. Вы уж не обессудьте, у нас по-деревенски...
Бестужев пошел вслед за Колей. Они прошли небольшое зальце. Бестужев с удовлетворением успел заметить, что на преддиванном столе и на подоконниках лежат какие-то книги.
Они очутились на кухне. Там с молоденькой девушкой-няней сидели двое ребятишек - девочка лет четырех и мальчик поменьше. Бестужев умылся, как мог привел себя в порядок и был готов сесть за стол.
Шнитниковы пришли за ним.
Так приятно было очутиться за домашним, семейным столом у радушных, милых хозяев. Шнитниковы действительно были хлебосольными.
- Давно вы у нас, на юге? - спросила Таисия Максимовна.
- Больше полугода. Я жил в Тифлисе.
- Двадцать один месяц в Якутске.
- Да еще в Петропавловской крепости,-- вполголоса прибавил Федор Александрович Шнитников.
- И в финляндской крепости, в форту Слава, полтора года...
Таисия Максимовна соболезнующе, понимающе качала головой.
- Сколько выстрадали!..
- И вот, наконец, Кавказ, который манил с юности!
- Конечно, гор вы раньше не видели?
- Я видел только Пулковскую, да еще пьяный возница как-то вывалил меня из саней на Валдайских. А будучи в Москве, я обедал у князя Юсупова на Воробьевых. Вот и все мои горы,-- улыбался Бестужев. - Правда, я сподобился узреть сибирские. Они живописнее и разнообразнее кавказских. Но Кавказ бесспорно величественнее. Он чарует не только взор, но и душу. Это не Якутия!
- А как якуты? - поинтересовалась Таисия Максимовна.
- Они имеют приятное качество: соединять в себе приобретение всех пороков образования с потерей всех доблестей простоты! Я мало верил трактатам о влиянии климата на темперамент, но после Якутска верю. Ум и чувства - в спячке.
- А сам Якутск?
- Городишко в три тысячи человек.
- А женщины? Как одеваются? - улыбаясь, не переставала спрашивать Таисия Максимовна.
- Щеголяют одними дорогими шубами, не очень заботясь о платье. На богатой купчихе засаленный капот. Мужчины еще забавнее - не имеют понятия об удовольствии чистого белья. За столом не переменяют тарелок. Два стакана приготовлены для дюжины ртов. Чистота для них только праздничный кафтан, который надевают лишь для показа.
- А как вам показался наш милый Дербент?
- Улочки узкие. Разбегаются во все стороны. Не поймешь, какому плану все подчинено... Ведь, помнится, основание Дербенту положил Александр Македонский?
- По легенде, Дербент строил черт,-- улыбнулся Шнитников,-- и строил уже в сумерках, торопясь. Месил в лапах камни, дробил, плевал на них и бросал дом на дом как попало. А улицы отбивал по своему хвосту...
- Похоже на это. Дома все какие-то слепые, без окон. Хочется увидеть в окне девичье личико, а здесь одни грязные стены.
- По местному понятию, девушка в окне - что яблоня при дороге. Недаром в коране сказано: взгляд - семя греха. Потому в домах заложены камнем даже кошачьи лазейки.
- Здешнее мусульманское население из двух сект: шииты и сунниты. Минареты необходимы только у суннитов, а их в Дербенте меньше, чем шиитов.
- Вообще, город довольно живописен - у самого Гирканского моря,-- похвалил Бестужев.
- Да, море под боком, но рыбу мы видим на базаре в кои веки. Здесь растут персики, гранаты, миндаль, а листочка нашей простой русской капусты за рубль серебром не достанешь! - жаловалась хозяйка. - И климат нездоровый - лихорадки. Вот видите - весна ранняя, лето будет нескончаемо длинное, душное, осень дождливая, а зима гнилая...
-- А как население? Жители - кто?
- Всякие: и татары, и персы, и лезгины, и армяне. В непринужденной беседе прошел обед. Бестужев поднялся, поблагодарил за гостеприимство.
- Теперь мне надлежит явиться к его высокоблагородию командиру батальона? - спросил он у Шнитникова.
- Да, к майору Васильеву.
- А какой он?
- Яков Евтихиевич Васильев - своеобразный человек. Всю жизнь здесь, в Кавказском корпусе. Двадцать лет состоит в майорском чине. Выслужился из нижних чинов. Сказать по правде - порядочный солдафон!
- Неуч! - махнула Таисия Максимовна. - Никогда книги в руки не возьмет. Кроме приказов штаба да псалтыри, ничего не читывал!
- Это верно! Он - фрунтовик,-- прибавил комендант.
- Им самим, а заодно и батальоном командует жена, Секлетинья Онуфриевна,-- усмехнулась комендантша. - Так когда устроитесь, милости просим к нам, запросто! - приглашала Таисия Максимовна. - У нас журналы и книги есть. Кое-что получаем.
Бестужев благодарил за приглашение бывать, простился с радушными хозяевами и направился к майору Васильеву.
IV
Майор Васильев оказался типичным "правофланговым": высок, поджар, жилист. Его блекло-голубые, водянистые глаза смотрели на вновь прибывшего рядового иронически. В глазах светилось любопытство, смешанное с презрением и сознанием своего превосходства: дескать, попался, голубчик гвардеец!
И сразу же подчеркнуто:
- Твоя фамилия какая?
- Бестужев.
- Бесстыжее? (Ошибся или нарочно?)
- Никак нет, Бестужев.
С таким солдафоном надо держать ухо востро! Не стал возражать, хотя "стужа" далеко не то, что "стыд".
Майор еще раз окинул предвзято оценивающим взглядом и как припечатал:
- Ступай к фельдфебелю Иванову, доложи: прислан в первую роту!
Фельдфебеля искать долго не пришлось, фельдфебеля сразу признаешь. На дворе, у казармы, стояла группа солдат. Среди них оказался и фельдфебель. Изрядно поседевший на царской службе, прокопченный боевым порохом, просоленный потом в изнурительных походах, что называется, "ломаный" служивый, обстоятельный и немногословный. Он, кажется, и не смотрел на Бестужева, но приметил все: и некрестьянское лицо этого неожиданного, странного новобранца, и его не очень обычную, хотя и серую солдатскую шинель (Бестужев построил ее в Тифлисе на свой манер, пофасонистее), и в одну секунду все понял.
- Кутов, - обратился он к пожилому по-русски курносому солдату,-- возьми к себе в третий взвод,-- приказал он и пошел продолжать заниматься своими фельдфебельскими делами.
Взводный Кутов смотрел на Бестужева улыбаясь. Кутов происходил из дворовых крепостных, хорошо знал господ и тоже сразу все уразумел.
- В третий, так в третий! - живо и просто, не по-армейски, а по-хозяйски Сказал он и, наклонившись к Бестужеву, доверительно тихо спросил:
- Звать-то как, мил человек?
- Александр Бестужев.
- А по батюшке-то как?
- Александрович.
- Так вот, Ляксандрич, нам сюда.
И взводный направился к крайней, дальней двери казармы.
Казарма была длинная, низковатая, полуротная. В ней все как следует: ружейная пирамида с ружьями, патронташами, ротным барабаном, бочка с водой, выщербленная глиняная кружка. И от стены к стене - нары. Тощие сенники с разномастным покрытием и разными изголовьями. А над ними на стене неизменные солдатские торбы - все солдатское богатство.
Воздух в казарме - как положено: густой, прочно устоявшийся, армейский. Воздух по поговорке: у солдата все вычищено, да ничто не мыто!
- Вона туда,-- указал Кутов в угол к окошку. - Мы, третий взвод, - там. Рядом со мной - тоже молодой, хороший паренек, наш запевала, Кузя Холстинкин. Мы его чуток пододвинем, и места всем нам станется,-- убежденно говорил взводный. - Сума-то переметная - одна? - улыбаясь, взглянул взводный на ковровый мешок, который нес Бестужев, в нем умещалось все его имущество.
- Одна.
- Нонче суму под голову, а завтра, Ляксандрич, мы на базаре подушечкой, даст бог, разживемся, не так ли?
Бестужеву сразу понравился этот добродушный, хозяйственный, все без лишних слов понимающий взводный Кутов.
заливисто храпел. А Кузя, подобрав к подбородку колени, спал безмятежным, тихим сном ребенка.
V
И вот все храпы, все сочные казарменные звуки покрыл бодрый горн. "Встань, солдат, встань, подымись!" - выпевал он.
Казарма зашевелилась:
- Ишь завел!
- и чего орет: встань, встань! - ворчали солдаты. - Аль не видишь - встаем уж!
Первый день рядового Александра Бестужева начался.
После молитвы и каши Бестужев окончательно обрел солдатскую видимость: получил тяжелое, двенадцатифунтовое кремневое ружье, патронташ, шанцевую лопатку и торбу, которая была принята в Кавказском корпусе взамен полагавшегося телячьего ранца. И в полном снаряжении исправно маршировал по плацу вместе с третьим взводом до самого обеда.
Пообедав, решил сходить на базар купить подушку и кое-какие мелочи - благо, ни в караулы, ни на посты он еще наряжен не был.
Бестужев спустился в город. Переулочки, словно щели, разбегались в разные стороны. Он шел мимо тех же безглазых восточных домов из необожженного кирпича. В них не было ни окон, ни дверей. Вместо двери зияла низко прорезанная щель. Если ходить через такую дверь, то с непривычки скоро набьешь себе шишку на лбу.
Уже издали доносились разноголосые базарные шумы: пронзительные вопли погонщиков ослов и буйволов, везущих поклажу, крики разносчиков товара и стук и лязг медников, чеканщиков и прочих базарных ремесленников. Базар размещался в центре города. К нему примыкали два больших караван-сарая с четырьмя воротами на все стороны света - заезжай с какой хочешь!
Грязная базарная площадь кишмя кишела народом. Татары в светло-серых живописных чухах с откидными рукавами и непременным кинжалом за поясом, в надвинутой на уши плоской папахе, горцы в обшарпанной одежде, но выступавшие с независимым видом, важные муллы в белых чалмах, бесконечные байгуши - нищие, калеки всех видов, изъеденные болезнями и годами. И женщины в обязательных покрывалах, которые оставляли открытыми одни глаза. Глядя на это женское однообразие, нельзя было определить, кто перед вами - молодая или старуха. Вот в красных шароварах, отороченных позументом, легко движется тоненькая фигурка. А чуть приоткрылось лицо - видны впалые морщинистые щеки. А вон неспешной походкой пожилой женщины выступает другая, а глаза у нее молодые, зовущие.
И среди всех этих мужчин и женщин снуют полуголые мальчишки в громадных барашковых шапках.
Все это движется и шумит. Невозмутимы здесь только сами торговцы. Они молча сидят на корточках у своих навесов и ларей.
Бестужеву невольно вспомнился такой иной, свой, северный, петербургский базар на Сенной площади...
Он купил подушку и небольшой палас, тонкий ковер без ворса, чтобы покрыть жесткие доски казарменных нар, и вернулся в цитадель. Положив покупки на свое место, он пошел к Шнитниковым отвести душу в беседе с понимающими его, милыми людьми.
Проходя мимо домика, в котором жил майор Васильев, Бестужев увидал в палисаднике женщину и догадался, что это сама госпожа майорша. Низенькая, как кадушка, с маленькой, не по туловищу, головой.
У Шнитниковых Бестужева встретили радушно.
- Ну, как устроились? - спросила Таисия Максимовна.
Бестужев только улыбнулся.
- Известно, какое устройство в казарме! - махнул рукой Федор Александрович. - Надо устраиваться на квартиру!
- Почему не приходили обедать? Где были? - продолжала Таисия Максимовна. - Вот будем пить чай,-- засуетилась комендантша.
- Был на базаре, купил подушку и еще кое-что. Скажите, Федор Александрович,-- обратился он к Шнит-никову,-- почему это я не видел ни одного седого, хотя бородатых здесь много? Все, как франты, покрашены. Словно облиты свежей краской.
- Красить бороду - персидский обычай. Красят в разные оттенки - от розового до фиолетового. А бреют бороду только до сорока лет.
- А почему сидят на корточках?
- А тут так заведено.
- Сидят и молча, сосредоточенно строгают ножом палочку...
- Татары вообще не весьма разговорчивы. Татарин охотнее обойдется мимикой, чем разожмет уста. Вот едешь, спросишь встречного, далеко ли до нужного пункта. Татарин не промолвит в ответ ни словечка, а только выставит вперед бороду и кивнет: мол, близко, бородой достанешь. А спросишь: "Иол якши-дыр?" Хороша ли дорога? Татарин выставит ладонь и дунет на нее. Понимай: как ладонь!
- А что это орут разносчики: "Саляба, саляба!"
- Это вроде нашего сбитня. Считается большим лакомством у бедных.
- Саляба - это, кроме того, прекрасное лекарство от кашля,-- прибавила Таисия Максимовна. - Я лечу ею всех своих детей.
- Как видно, здесь на базаре самое главное - кукуруза?
- Да, кукуруза, "пигам бэр богдаси" - пшеница пророка. Ее едят с солью. Она в большом ходу у лезгин, в горах.
- Таисия Максимовна, а я, идучи к вам, сподобился лицезреть саму госпожу майоршу,-- улыбнулся Бестужев.
- Секлетинью Онуфриевну?
- Не знаю ее имени и отчества, еще не имел чести быть ей представленным.
- Не спешите,-- усмехнулся Шнитников.
- Ну и что ж, какова она показалась вам? - спросила Таисия Максимовна.
- Клубок ниток, а наверху - наперсток. Таисия Максимовна рассмеялась:
- Похоже... Вся ее масса - в спине, а голова у нее не по туловищу, как у черепахи. И зрак-то у нее черепаший, невыразительный!
- Ляксандрич, подушка неплохая. Да и коврик хорош - ему сносу не будет, крепок!
- Крепка и тюрьма, да черт ли в ней! - усмехнулся Бестужев.
Кузя Холстинкин хихикнул в кулак. Этот необычный, видать, острый на слово товарищ все больше нравился ему.
Ночью Кузя Холстинкин все старался отодвигаться подальше от Бестужева, чтобы не мешать соседу. Отодвигался Кузя не зря: в эту вторую ночь в казарме Бестужеву вновь не спалось - его затрясла лихоманка, которая так надоела ему в Тифлисе. Он не мог согреться, хотя вытащил палас и накрылся им. Озноб колотил его, зуб не попадал на зуб.
Утром он не мог встать - его шатало. Кутов тотчас же доложил фельдфебелю.
- Это у нас не в новинку, со многими такое приключается. В лазарете завсегда с полроты находится,-- утешал взводный.
И после каши, которую Бестужев не мог есть, Кутов отвел его в лазарет, помещавшийся тут же, в цитадели.
VI
Гарнизонный лазарет в Дербенте оказался таким же, как и везде,-- малоуютным и грязным. Те же расшатанные деревянные кровати с клопиными отметинами, те же слежавшиеся сенники и те же армейские запахи. Только в отличие от казармы лазарет более протабачен и в нем пахнет не порохом и ружейным маслом, а чесноком и уксусом - ими лечат солдат от всех недугов.
Бестужеву повезло - ему досталось место у самого окошка. На широком подоконнике уместилось все: кисет с табаком, трубка, огниво, зеркальце, гребешок, мыло.
Шнитниковы тотчас же узнали о болезни Александра Александровича. К удивлению всех находившихся в лазарете солдат, проведать Бестужева пришел сам комендант. Бестужев попросил Федора Александровича прислать ему бумаги и чернил - он решил начать писать.
Перевод из сонного Якутска на романтический Кавказ закончился столь нелепой высылкой в Дербент. Уже в Тифлисе стало ясно: в Дербенте Бестужева ждало беспросветное прозябание в качестве гарнизонного солдата. Боевых действий в Дербенте не предвиделось. Выявить себя в бою, чтобы восстановить свое имя, не представлялось возможным. Оставалась литература: авось разрешат напечататься, позволят Бестужеву вновь заявить о себе. За решением у него всегда и во всем следовало исполнение: Бестужев был человеком действия. Он решил начать писать тут же, в лазарете, пока не охладел порыв, пока не остыло воображение.
Чуть только его оставляла докучливая лихорадка, он брался за перо и писал, лежа в постели.
Александр Александрович задумал повесть из светской жизни. Замысел возник еще по пути из Тифлиса в Дербент. Бестужев хотел изобразить ту жизнь, которую он так недавно оставил и которую знал лучше всего,-- жизнь светского общества.
И теперь был всецело поглощен повестью.
Как-то раз в лазарет заявился сам командир батальона майор Васильев. Увидев, что Бестужев, лежа в постели, что-то пишет, майор удивленно поднял брови, но ничего не сказал. А придя домой, решил рассказать об этом необычном факте жене.
- Знаешь, наш-то петербургский господин, гвардеец, что я тебе давеча сказывал, заболел.
- Чего же это он? Не переваривает нашей пищи?
- Нет. Его лихоманка затрясла.
- Скучает небось?
- Пишеть? - удивилась Секлетинья Онуфриевна. - А чего пишеть? Кому? Доносы на тебе, что ли?
- А бес его знает! Что-то пишет... Хочет заслужить прощение...
- Заслужить! Как же! Допишется!
Назойливая лихорадка отнимала у Бестужева много сил. "Живу в губительном климате: лихорадка здесь - условия бытия",-- жаловался он в письмах родным. "Я живу на склоне Кавказа и не вижу его. Вдали пустое море, кругом безрадостная степь, вблизи грязные стены ".
Его положение стало бы тяжелым, если бы не помощь друзей.
Таисия Максимовна присылала Александру Александровичу обед, а кое-что приносил с базара заботливый Кутов, который не оставлял своего солдата. Бестужева очень трогало это дружеское внимание взводного, с которым он успел прожить в казарме лишь двое суток. Кутов приходил к "Ляксандричу" вместе с Кузей Холстинкиным. Взводный рассказывал малоинтересные для Бестужева гарнизонные новости, критиковал лазаретные порядки и лечение ("аптека - улечит человека!"), говорил о том о сем, о солдатской жизни, вроде того что "солдат сам по себе хорош, да шинель-то его из дурного волоса: зацепливая... 25 лет с плеч не слазит!" А молодой Кузя Холстинкин только слушал их обоих. Его, видимо, интересовал этот разжалованный офицер. Беседуя с ними, Александр Александрович вспоминал слова Якубовича: "Вы не знаете русского солдата!"
Да, Бестужев только здесь, в Дербенте, начинал по-настоящему постигать русского солдата.
VII
Лихорадка продержала Бестужева в своих цепких лапах весь март и апрель и лишь в начале мая отпустила. Это было кстати - Бестужев уже закончил повесть, и ему не терпелось поскорее отправить рукопись в Петербург.
Бестужев вышел из лазарета в субботу, а в воскресенье пошел к Шнитниковым - Таисия Максимовна пригласила его к обеду и просила почитать им свое новое произведение.
- Почитаете нам, Александр Александрович? - встретила она Бестужева вопросом, когда он пришел к ним.
- Конечно, конечно!
- А вот познакомьтесь - ваши невольные товарищи по несчастью,-- улыбаясь, представила она Бестужеву своих гостей, двух офицеров - Жукова и Корсакова.
Бывший гусарский штаб-ротмистр Иван Петрович Жуков и лейб-гренадер Михаил Матвеевич Корсаков оказались тоже из высланных. Но они уже находились в лучшем положении, нежели Бестужев: им вернули офицерское звание и они служили в Куринском пехотном полку, третий батальон которого размещался в предместье Дербента - Кифаре.
Обед прошел живо. Офицеры вспоминали Петербург ("У нас теперь, поди, ладожский лед идет. По Неве плывут голубые льдинки"), вспоминали гвардейские досуги, нашлись и общие столичные знакомые. А после обеда хозяйка усадила Бестужева читать.
- Александр Александрович почитает нам то, что написал в Дербенте,-- предварила она. - Какую поэму написали?
- Я не писал поэмы. Поэтов у нас предостаточно. Гремушка занимает детей прежде циркуля: стихи, как лесть слуху, сносны даже самые посредственные. А вот прозаиков маловато: Греч, Булгарин да Федор Глинка. Я написал повесть, - ответил Бестужев и положил на стол довольно большую рукопись.
- Как называется повесть?
- "Испытание".
- Это о чем?
- Мы прослушаем половину и сделаем перерыв на чай, а потом продолжим. Согласны? - предложила хозяйка.
- Быть по сему! - улыбнулся Бестужев. Он развернул листки и начал:
- "Невдалеке от Киева, в день зимнего Николы, многие офицеры **ского гусарского полка праздновали на именинах у одного из любимых эскадронных командиров своих, князя Николая Петровича Гремина..."
Как и условились, он читал с небольшим перерывом до самого ужина.
И вот наконец перевернута последняя страница. Бестужев отложил рукопись и стал набивать трубку, поглядывая на всех.
Первой отозвалась хозяйка:
- Чудо как хорошо! Браво! - восторгалась она.
- Фора! Фора! - поддержали офицеры.
- Очень живо и увлекательно! - оценил майор Шнит-ников.
- И как красиво изложено! - говорила Таисия Максимовна. - Вот, например: "Смех, эта Клеопатрина жемчужина, растаял в бокалах!" Прелестно! Или: "Мила неопытная любовь, но любовь испытанная - бесценна!"
- Как верно сказано: "Для меня довольно аршина лент и пары золотых серег, чтобы влюбиться по уши!" Это же в самую точку! С любого из нас, гусаров, списано! - смеялся Жуков.
- А мне понравилась такая фраза,-- сказал Федор Александрович: - "Вытаращил глаза, как мерзлая щука". Точь-в-точь так смотрит наш майор Васильев!
- И какие стихи! - всплеснула руками Таисия Максимовна. - Александр Александрович, прочтите еще раз! - попросила она.
Бестужев прочел:
Скажите мне, зачем пылают розы
Эфирною душою, по весне,
И мотылька на утренние слезы
Манят, зовут приветливо оне?
Скажите мне!
Дают свою гармонию волне?
И соловей, пленительно тоскуя,
О чем поет во мгле и тишине?
Скажите мне!
Скажите мне, зачем так сердце бьется
И чудное мне видится во сне?
То грусть по мне холодная прольется,
То я горю в томительном огне?
Скажите мне!
- Какая поэзия! Это не гремушка! - хвалила Таисия Максимовна. Она даже порозовела от восхищения.
- Замечательно описание святочного базара на Сенной площади в Петербурге,-- вернул всех к житейской прозе Федор Александрович. - Так и видишь все эти замороженные стерляди и осетры, рябчиков и тетеревов, что привезли из олонецких краев, всех этих аппетитных свиней с загнутыми хвостиками...
- Верно, верно. Базар на Сенной бесподобен! - горячо поддержала мужа Таисия Максимовна. - Эти простодушные бараны и беспечные куры, хохлатые цесарки и пегие турчаночки - как живые! Вот бы нам в Дербент такой базарчик! Но, конечно, лучше всего изложено о любви!..
- Да о любви изложено великолепно,-- подхватил Корсаков. - "Любовь - это эгоизм вдвоем ". Точнее не скажешь!
- Михаил Матвеевич, так ведь это же говорит не Александр Александрович, а мадам де Сталь,-- возразил Жуков. - О любви мне запомнилось другое: "В книге любви всего милей страница ошибок..."
- Видно, что автор прекрасно знает этот предмет,-- заулыбалась Таисия Максимовна. - Метко сказано и о ревности, что она свивает крылья, как коршун.
- А вообще этот гусарский майор Стрелинский, сдается мне, вроде нашего поля ягода,-- сказал Жуков. - Он же хотел улучшить положение своих крепостных, не так ли? - взглянул он на автора.
- Совершенно верно,-- кивнул Бестужев.
Он был удовлетворен: наконец уловили, приметили и главное!
- А не слишком ли это прямо выражено? - обернулся он к Жукову.
"Испытание".
- Да, испытание для гусарского майора Стрелинского и испытание для рядового дербентского гарнизона Бестужева,-- подчеркнул Шнитников.
- Хорошо изображена дуэль,-- похвалил Корсаков.
- Еще бы не знать ее Александру Александровичу! - рассмеялся Жуков. - Чай, в полдюжине участвовали из-за чьего-либо неосторожного словца?
- Всяко бывало,-- сдержанно ответил Бестужев.
- А куда же вы, Александр Александрович, пошлете повесть? - спросила Таисия Максимовна.
- В Петербург, в "Сын Отечества", Николаю Ивановичу Гречу. Он всегда был ко мне отменно хорош. Первый одобрил и оценил меня. В его доме развился мой ум от столкновения с другими. В Грече много барства, но и много благородства.
- Как пошлете, письмом?
Письмом не годится: почта очень откровенно взрезывает мои письма, без церемоний. Пока почтмейстеры разберутся, в чем дело, я здесь, в гарнизоне, ноги протяну,-- ответил Бестужев. - Надо что-либо придумать, как переслать.
- Знаете, что надо сделать? Обернуть рукопись вокруг какой-либо палки и зашить в полотно,-- нашелся Шнитников. - Получится вроде какой-то вещи, каталки или пестика, что ли... Одним словом, сделать так, чтобы меньше напоминало рукопись!
- Правильно! Это верно! Хорошая мысль! - хвалили все.
- Что ж, господа, спасибо за совет! Так и поступим! - сказал довольный Бестужев.
- Александр Александрович, я сама зашью рукопись в полотно! - предложила Таисия Максимовна. - А теперь, гости дорогие, милости просим к столу!
VIII
Через несколько дней Бестужев отправил свою повесть Николаю Ивановичу Гречу в "Сын Отечества". Он сделал это так, как умно советовали ему друзья,-- рукопись навертели на палку, и Таисия Максимовна обшила этот рулончик полотном. В таком виде посылка менее всего напоминала рукопись. На всякий случай, чтобы не привлекать излишнего внимания к рукописи, Бестужев не приложил к ней никакого письма. А под текстом лишь написал: "А. М. 1830 мая. Дагестан".
Почти десять лет тому назад, в 1821 году, Бестужев напечатал в том же "Сыне Отечества" статью и впервые подписал ее не фамилией, а псевдонимом: А. Марлинский.
Служа в лейб-гвардии драгунском полку в Петергофе, Бестужев жил в той части Петергофа, которая примыкает к дворцовому строению под названием Марли. Он и придумал такой звучный, необычный псевдоним. Гречу этот псевдоним тогда очень понравился. И теперь Бестужев был уверен, что Николай Иванович сразу догадается, кто автор "Испытания". Прежде всего догадается по самому стилю и слогу повести, красивым образам, необычным сравнениям и остроумным каламбурам. Недаром Греч называл его вычурный стиль "бестужевскими каплями". А кроме того, Греч увидит это: "Дагестан" и "А. М." - и сообразит, что под "А. М." скрывается тот же, прежний А. Марлинский. О том, что он вновь смог заняться словесностью, Бестужев написал матери и сестрам и сказал о своей новой повести, "что она кажется недурна и в светском вкусе, чего у нас мало".
Отослал "Испытание" и стал томиться в ожидании - что-то будет, позволят ли ему напечататься хоть под псевдонимом?
А пока продолжал тянуть солдатскую лямку.
Знакомился с товарищами по взводу. С живейшим интересом присматривался к солдату вообще, стараясь постичь его помыслы и душу.
Но казарменное положение все-таки тяготило Бестужева. Не было своего угла, где можно почитать, а главное - пописать. Нельзя было остаться одному со своими мыслями и планами.
Майор Васильев встретил просьбу рядового Бестужева не весьма доброжелательно.
- Я подумаю. Ступай! - неласково изрек он.
Васильев боялся взять на себя ответственность, хотел, как говорится, "под рукой" разузнать, как поступают в таких случаях в других гарнизонах, например в крепости Бурной. А главное - хотел посовещаться с женой: без нее майор Васильев не принимал никакого решения.
- Пущай живет на квартере! Ты же за нее платить не будешь! - ответила майорша. - Сказывают, энтот Бесстыжев против царя шел. Так меньше станет находиться промеж солдат и мутить их. И тебе же легше будет! - заключила Секлетинья Онуфриевна.
На следующее утро майор вызвал Бестужева:
- Можешь наймать квартеру! Только гляди у меня - в казарму на ученья и на посты являться вовремя! Ежели будешь опаздывать, пеняй на себя! - угрожающе сказал командир батальона.
Подыскать квартиру помог Иван Петрович Жуков. Он жил неподалеку от цитадели в двухэтажном доме татарина Ферзали. Жуков занимал комнату в верхнем этаже, а внизу у хозяев оставалась свободная комната с кухней. Было еще одно удобство - внизу, в маленькой комнатушке, помещался денщик Жукова Платон Сысоев. И Бестужеву можно было воспользоваться услугами Сысоева. Надеяться на то, что майор Васильев разрешит Бестужеву иметь солдата для услуг, как дозволялось это в Тифлисе некоторым разжалованным офицерам, не приходилось.
Александр Александрович договорился с Ферзали и тотчас же перетащил к нему свои скромные пожитки. Устроившись на квартире, Бестужев, по своему обыкновению, сразу же стал знакомиться с бытом и жизнью народа, среди которого ему пришлось жить. Он запросто хаживал к хозяевам поговорить, хотя Ферзали, как все татары, был немногословен. Бестужеву хотелось поскорее научиться татарскому языку. Чужие языки вообще давались ему легко. И он с увлечением взялся за дело.
"Я принялся за татарский, доберусь и до Гафиза",-- писал он братьям.
Такое простое, дружественное отношение русского расположило Ферзали и его семью к постояльцу. Сухопарый, как саранча, Ферзали и его толстуха жена Анджа-Ханум, а за ним и все их соседи стали звать Бестужева Искандер-Век.
Дом Ферзали находился неподалеку от цитадели, и Бестужеву было нетрудно являться в казарму вовремя. Он присматривался к своим товарищам, наблюдал и с каждым днем все более узнавал солдат. Поначалу большинство солдат относилось к этому разжалованному с некоторым предубеждением, как-никак бывший офицер, барин. Им не очень было понятно, за что его выслали на Кавказ. Но этот "барин" держался со всеми так просто, ни в чем не показывал своего внутреннего превосходства. Солдаты уважали Бестужева за ум, за меткое, острое словцо, на которое он был так охоч. И старики солдаты отзывались о нем так: пришибленный судьбой, но башковитый!
А фельдфебель Иванов, видавший в жизни многое и понимавший, с кем имеет дело, относился к этому "несчастному", как на Кавказе звали всех сосланных, без предвзятости, не делал ему никаких послаблений, но и не придирался.
С ротными офицерами Александр Александрович пока что не торопился заводить знакомства. Будучи в Тифлисе, Бестужев видел, как вели себя офицеры по отношению к разжалованным товарищам, сосланным на Кавказ. Старшие начальники по понятным причинам делали вид, что не замечают поблажек, которые допускали нижестоящие командиры. Так, разжалованным разрешалось жить на квартире, а не в казарме, их не наряжали ни в караулы, ни на работу. И охотно принимали у себя в своем офицерском обществе.
Отношение старших командиров в Дербенте было уже ясно: майор Шнитников и помощник командира батальона 10-го Грузинского полка майор Пирятинский вполне сочувствовали Бестужеву. А командир батальона, майор Васильев, всячески был против него.
Первой ротой 10-го Грузинского линейного полка командовал поручик Федор Александрович Карабанов, нескладно длинный, ходивший какой-то подпрыгивающей походкой. Субалтернами у него служили подпоручики Ковалевский и Максимов. Оба были типичными армейскими субалтерн-офицерами, интересы которых не идут дальше известной песенки: "Едет чижик в лодочке в невысоком чине, не выпить ли нам водочки по такой причине?" С такими, как сказано, знакомство начинается сухо, а кончается мокро. Они, конечно, не читают ни газет, ни книг, и с ними беседовать не о чем. Бестужев отводил душу только в милом семействе Шнитниковых, куда частенько заглядывали Жуков и Корсаков.
Получив возможность жить на квартире, Александр Александрович снова взялся за литературу. Он никогда не представлял себе жизни без нее, и литература оставалась пока что единственной надеждой на перемену в его мучительном положении бесправного ссыльного.
IX
Незаметно пролетело лето. Как-то в начале осени дербентский почтмейстер вручил Бестужеву посылку.
- Неужто "Сын Отечества"? - заволновался Александр Александрович, разрывая пакет.
Так и есть: знакомая серенькая книжечка в палец толщиной - "Сын Отечества" выходил в нескольких тетрадках,-- и на ней та же веселенькая рамочка. Развернул первую тетрадку. Вверху стояло:
"Сын Отечества и Северный Архив" 1830 N 29 19 июля
А внизу - оглавление и первым пунктом в нем: "Изящная словесность. Испытание. Повесть"
- Вот оно! Напечатано! Ура!
Пальцы нетерпеливо листали страницы. Вот вторая тетрадь: нумер вышел 29 июля. Третья - вышел 2 августа. И наконец четвертая - вышел 9 августа и в нем: "Испытание. Повесть (окончание)".
Под текстом повести напечатано так, как поставил он: "А. М. 1830 мая. Дагестан".
Значит, ему уже никогда не восстановить свое настоящее имя! Значит, и в литературе придется начинать все сначала!..
А все же молодец Николай Иванович! Удружил. Напечатал! Просто не верилось глазам. Столько лет не печатался, и вот...
Он еще раз перелистал томик. На обороте его то же всегдашнее знакомое объявление о подписке:
"Журнал "Сын Отечества и Северный архив" выходит еженедельно по субботам... Цена за оное в Санкт-Петербурге сорок рублей. Подписка принимается у издателей, статского советника Греча и 8-го класса Булгарина"...
Бестужев тотчас же помчался к Шнитниковым поделиться своей новостью. Шнитниковы непритворно обрадовались.
- Поздравляю, Александр Александрович, поздравляю! - сияла Таисия Максимовна.
- Стало быть, испытание выдержали? Напечатали полностью? - спросил Федор Александрович.
- Все!
- И о майоре Стрелинском, что он хочет ехать в деревню?
- Да.
- Ну, поздравляю!
Таисия Максимовна уже листала журнал.
- Посмотрим, что еще напечатано. "Коммерция... Физиология... Современная политика",-- читала она оглавление. - Это мало интересно. А вот - стихотворения. Посмотрим.
РУССКИЙ СОЛДАТ
Хвала российскому солдату
Он страх врагам, он друг собрату,
Он грозен в битвах, в мире тих...
- Ну, это мы знаем! А дальше что? - смотрела она.
Довольство ратника в доспехах,
Веселие в ружье с сумой...
- Ну, конечно, веселие - только в ружье с сумой! - усмехнулся Бестужев. - И кто же сочинил эти вирши? - спросил он.
- Рядовой М. Белкин,-- прочла Таисия Максимовна. Успех окрылил Бестужева. Захотелось писать еще, не останавливаться на этом.
Все часы, свободные от постылой "гарнизы", Александр Александрович проводил за столом, он задумал новую повесть.
В "Испытании" Бестужев изображал столичное светское общество. Его насквозь лживой, фальшивой "ярмарке" невест он противопоставлял чистую, возвышенную любовь своих романтических героев. В новой же повести Бестужев задумал изобразить другое. Глядя на пустое Хвалынское море, он вспомнил живые морские очерки о Голландии своего старшего брата-моряка, Николая, вспомнил, как вместе с ним плавал на фрегате по Балтийскому морю.
Белозора и так назвал свою вещь.
И в жизни, и в литературе Бестужев любил все красивое, оригинальное, необычное, и потому и эта повесть должна быть написана ярким языком, присущим только ему одному, Александру Марлинскому,-- теперь ему уже приходилось подписываться только так. Недаром на упреки братьев Николая и Михаила, что он любит вычурный слог, Бестужев как-то написал им в ответ: "Однажды и навсегда я с умыслом, а не по ошибке, гну язык на разные лады, беру готовое, если есть, у иностранцев, вымышляю, если нет, я хочу и нахожу русский язык на все готовым и все выражающим. Если это моя вина, то и моя заслуга".
Первая дербентская зима 1830/31 года выдалась для Бестужева невеселой. "У нас в городе погода ходит между грязью и гололедицей, между туманом и дождем. Для перемены истории падают снега. Пренесносная зима",-- писал он братьям. В эту зиму Бестужев много уделял времени корреспонденции - писал матери и сестре Елене в Петербург, братьям в Сибирь и литераторам Николаю и Ксенофонту Полевым в Москву. И усиленно писал новую повесть "Лейтенант Белозор".
Бестужева окрылил успех "Испытания". Из столиц шли добрые вести: и читатели, и критика восторженно встретили его появление в литературе. Но, несмотря на это, он продолжал оставаться все на том же неуютном положении "стража железных ворот у Хвалынского моря", как называл он свою ссылку в Дербент.
Он читал газеты, но ему хотелось побольше знать обо всем, о том, как движется российская словесность. "Сюда же долетают только блестки, падающие с платья новой литературы",-- жаловался он Полевым.
"Я, как проснувшийся Рип-Ван-Винкль Ирвинга, вижу ту же вывеску на трактире, но уж новых гостей за кружкою. Разгадайте мне одну загадку: отчего при такой сильной жажде к чтению такая засуха на дельные вещи? Журналов, журналов - сметы нет, а раскусишь - свищ".
До него дошли слухи о том, что Пушкин собирается жениться. Пушкин был любимым поэтом, автором прекрасных романтических поэм. И Бестужев с тревогой писал матери в Петербург: "Напишите, правда ли, что А. Пушкин женился? Он вовсе перестанет петь, если это правда".
Бестужев уже кончал "Лейтенанта Белозора" и думал, о чем писать дальше. Хотелось написать что-либо из здешней, кавказской жизни. В один из вечеров за чаем у Шнит-никовых, он заговорил со своими добрыми друзьями и всегдашними советчиками об этом.
- А вы напишите об Аммалат-Беке,-- предложил Федор Александрович.
- Да, верно,-- поддержала мужа Таисия Максимовна. - Это такая романтическая история. И какой сильный характер!
- А кто это - Аммалат-Бек?
- Разве вы не слыхали о нем? Никто еще не рассказывал? - удивились Шнитниковы.
- Нет! Расскажите, пожалуйста! - попросил Бестужев.
И Шнитниковы рассказали. Лихой джигит Аммалат-Бек несколько раз участвовал в набегах на русских, был схвачен и приговорен к смерти. Полковнику Верховскому, находившемуся в свите главнокомандующего, очень пришелся по душе этот молодой джигит. Верховский упросил генерала Ермолова даровать красавцу джигиту жизнь. Главнокомандующий помиловал Аммалата. Полковник Верховский взял Аммалата к себе в Тифлис, учил его, полюбил, как родного. А через четыре года Аммалат-Бек вероломно убил своего спасителя и друга.
- Полковник Верховский был назначен в Дербент командиром Куринского полка. С ним приехал и Аммалат. Живя в Дагестане, Аммалат-Бек влюбился в дочь аварского хана красавицу Селтанету. Хан сказал Аммалату, что готов отдать ему дочь, если Аммалат-Бек принесет голову русского полковника Верховского. И Аммалат-Бек, ослепленный страстной любовью к Селтанете, исполнил требование хана.
- Какой характер! - загорелся Бестужев. - Я непременно буду писать об Аммалат-Беке! Но прежде мне надо хорошо изучить все: язык, быт, нравы!..
- Да вы уже неплохо говорите по-татарски,-- сказала Таисия Максимовна. - А быт изучите быстро - глаз у вас острый!
- Ну спасибо за превосходный сюжет! - потирал руки довольный Бестужев. Его уже захватила эта романтическая кавказская быль.
X
"хорьковая дремота". Из-за слякотной погоды солдат не наряжали никуда, кроме постов, даже на заготовку дров. И не проводились строевые учения на плацу. Ко всему этому много солдат лежало в лазарете - лихорадки делали свое дело...
В один из слякотных декабрьских дней 1830 года к Бестужеву в казарме, когда он чистил ружье, подошел своей подпрыгивающей походкой ротный командир поручик Карабаков.
- Что вы все с солдатами, а с нами, офицерами, и знаться не желаете? - по-дружески спросил он.
Бестужев был приятно удивлен. До сих пор из офицеров батальона никто не говорил с ним, словно не замечали разжалованного.
- Нет, почему же? Почту за честь! - улыбнулся Александр Александрович.
Митюха женат, и его жена, Шурочка, завтра именинница. Вот мы все и собираемся поздравить ее, а заодно и поглядеть, каков этот угар семейной жизни. Пойдемте с нами!
Бестужеву понравилось это цветистое, так образно обоснованное приглашение. А в самом деле, почему бы и не пойти? Ему все-таки было интересно познакомиться с дербентскими офицерами и немного развлечься в женском обществе. И он согласился:
- Что ж, я с удовольствием!
- Вот и хорошо. Так завтра я часу в седьмом пополудни зайду за вами.
Вечером, сидя, по обыкновению, у милых Шнитниковых, Александр Александрович рассказал об этом приглашении.
напитки у Шурочки отменные: разные сладкие наливки. Жаль только, что не увидите жену поручика второй роты Вигилянского. Она считается у нас первой дамой в гарнизоне.
- Позвольте, Таисия Максимовна, не согласиться с вами! - горячо запротестовал Бестужев.
- Таково общее мнение, Юленька - молодая, хорошенькая женщина...
- И почему же ее не будет?
- Уехала к сестре в Бурную. У Вигилянских детей нет, а у Юленькиной сестры в покров день родилась дочь. Муж Юленьки - Борис Андреевич Вигилянский - завзятый картежник и не прочь выпить. А она кружит головы господам офицерам...
- Да. Но надо отдать ей справедливость: Юленька неглупа и, не в пример нашим гарнизонным дамам, начитанна и хорошо воспитана.
Назавтра Бестужев купил на базаре серые - изящные сережки, покрытые эмалью, а в условленный час за ним зашел поручик Карабаков, и они отправились на именины. Ковалевские жили в западной части Дербента. У них собрались офицеры обеих рот батальона, адъютант батальонного командира подпоручик Рославцев, прапорщик гарнизонной артиллерии Романов, штаб-лекарь Попов и батальонный священник отец Петр Демидович. Офицеры пришли с женами.
Именинный стол действительно изобиловал блюдами. Все было в восточном духе. Преобладала во всех видах баранина. Вместо хлеба лежал лаваш - он заменял и салфетки.
Бестужев уже постиг все тонкости дербентской кухни и сразу различил: вот излюбленный, прославленный всеми поэтами чогме-кебаб. Глядя на него, вспоминалась поэтическая строка: "Сердце обратилось в кебаб от огорчения неразделенной любви". А вон громадная сковорода с глазастой, золотой яичницей - нимру. Желтки собраны посредине, а белки обрамляют их, как бело-пенистый морской прибой окружает залитый солнцем остров. Нимру едят с кислым молоком - дауга. Вот и оно - в большой чашке - кислое молоко, вареное со щавелем и горохом.
А в центре распростерся необъятных размеров исконно русский, с румяной, душистой корочкой, именинный пирог. Хватало и напитков. Они были не изысканны, но своеобразны: водки различных приготовлений - мятные, лимонные, миндальные и, конечно, обязательное на Кавказе кахетинское, припахивающее бурдюком и нефтью.
Гости не ленились, подымали заздравные тосты в честь именинницы и оживленно беседовали. Конечно, за этим столом ни о какой словесности, ни об искусстве вообще не было и речи. Сперва, как водится у военных, говорили о службе, потом обсудили неприятное происшествие: третьеводни на самой мирной дороге, между Кизляром и Дербентом, на почту напали чеченцы, разграбили ее и убили одного "гаврилыча" (казака). И потому теперь почта будет колесить - идти, что называется, к этому уху через всю голову, то есть через Тифлис. А затем перешли к анекдотам.
Бестужев с интересом наблюдал за компанией. Она производила серое впечатление. Батальонные офицеры оказались такими, какими и можно было ожидать в этом захолустье: недалекими в своих запросах и желаниях.
Командира второй роты поручика Бориса Андреевича Вигилянского Бестужев внешне знал - видел его каждый день в цитадели. Это был высокий, державшийся чуть сутуловато, плотный человек. Его лицо портила слегка выдвинутая вперед нижняя челюсть. Поручик Вигилян-ский пил не хмелея и без умолку что-то говорил, чувствуя себя душой общества. О таких народ говорит: "Со вранья деньги не берут!"
Но самое плохое впечатление оставлял плац-адъютант подпоручик Павел Николаевич Рославцев, небольшой худощавый человек с тонкими губами, собранными на ниточку. Подпоручик Рославцев смотрел на Бестужева с явной неприязнью, старался не замечать его. Когда Бестужев, войдя в комнату, стал здороваться со всеми, Рославцев сделал вид, что занят раскуриванием трубки, и лишь соизволил небрежно кивнуть Бестужеву: мол, здравствуй, здравствуй, здорово! Вообще Рославцев держался с Бестужевым надменно. Всем своим обхождением как бы говорил: ты - разжалованный, солдат, а я - офицер, плац-адъютант! И только раз обратился к Бестужеву непосредственно.
и посуду, оставив на другом конце стола только бутылки. Дамы продолжали угощаться - принялись за чаек, а господа офицеры собирались сесть за копеечный банчок. Когда происходила эта перестановка, подпоручик Рославцев, сидевший напротив Бестужева, протянул ему тарелку с какой-то закуской и сказал, словно скомандовал:
- Поставь!
Бестужев вспыхнул и негромко, но отчетливо, раздельно поправил:
- Вы хотите сказать: "Поставьте"? - но взял из рук Рославцева тарелку.
Подпоручик Рославцев позеленел от злости. Он сверкнул глазами и отвернулся, но ничего не ответил Бестужеву. В комнате было шумно, и их диалога не слышали. Уже усаживались за карты. Поручик Вигилянский весело тасовал колоду и приглашал всех. Бестужев не присоединился к играющим, а незаметно попрощался только с хозяйкой и ушел домой.
XI
к нему, но эта явная неприязнь не выливалась в такие возмутительные формы, как в эту весну. Бестужев догадывался: несомненно, сыграло отрицательную роль его знакомство с плац-адъютантом подпоручиком Рославцевым на именинах. Плац-адъютант постарался подлить масла в огонь.
Весной у Александра Александровича снова повторилось то, что было в Якутии,-- отозвался солитер, которым он заболел в Финляндии. Из Алексеевского равелина Петропавловской крепости Бестужева вывезли в мрачный финляндский форт Слава. Комендант форта поручик Хору-женко, желая хоть что-либо урвать у своих узников, кормил их тухлой солониной, и Бестужев заразился солитером. Солитер и отозвался в Дербенте.
В один из февральских дней Александр Александрович почувствовал себя так скверно, что не смог пойти в казарму к утренней зоре. Через час к нему пожаловал командирский вестовой с приказом немедленно явиться в батальон. Бестужев едва нашел в себе силы дотащиться до цитадели. Осунувшийся, пожелтевший, предстал он пред грозным оком начальства.
- Ты почему не изволишь являться в казарму? Я те что говорил, когда разрешал поселиться на квартере? - накинулся майор Васильев.
- Я заболел, ваше высокоблагородие.
я тебя обуздаю! Так и знай! - рычал майор. - И чего это ты все сигаешь к господину Шнитникову? Ходить к нему силы есть, а как на ученье - так болен? Ты с ним давно знаком, что ли?
- Нет. Познакомился здесь.
- Рыбак рыбака... - буркнул майор и закончил твердо и громко: - Ступай!
Солитер промучил Бестужева с неделю и снова затих. Однажды, на утреннем разводе, фельдфебель, перечисляя назначенных в караулы и наряды, прочел:
- Бестужев на пост номер один, к дому господина коменданта.
"Что это, ослышался"? Бестужев переспросил:
- Куда?
- Аль глухой? К комендантскому дому!
- Это, Ляксандрич, пост близкий и легкий,-- сочувственно шепнул Кутов. - Тама - крылец, все же не на солнышке...
Пришлось обрядиться, взять тяжелое ружье, подсумок и промаршировать к столь знакомому дому. Не успел разводящий поставить Бестужева на пост и уйти, как из окон дома всё увидели дети. Мальчики выбежали на крыльцо.
- Нельзя, мальчики, я на посту.
За детьми на крыльцо вышли и удивленные Шнитнико-вы. Таисия Максимовна всплеснула руками:
- Что это он, с ума сошел, негодяй? Поставить вас на пост?
- Не понимаешь - это ж в пику нам! - сказал возмущенный Федор Александрович.
- А вы поставьте ружье, так легче будет, - предложила Таисия Максимовна.
- Что вы, Таисия Максимовна! Это же будет нарушение устава!
- Да, устав приходится исполнять. Иначе этот негодяй еще не такое учинит! - сказал Шнитников.
Делать нечего - приходилось стоять.
смешно торчащим на темени узлом. Было ясно: смотрит, проверяет, стоит на посту Бестужев или нет.
А он стоял, представляя себя со стороны, думал: "Вот бы теперь увидели меня петербургские знакомые, например Леночка Булгарина. В этих пудовых сапожищах, в этой кургузой шинелишке! Торчу, как огородное пугало!"
Раньше из-за чьего-либо неосторожного словца, из-за одного косого взгляда не задумываясь вызвал бы обидчика к барьеру. А теперь - до чего дожил! Какой-то неуч, солдафон измывается, и терпи! Все вроде сделано по закону: ты - солдат, тебя поставили на пост, так и стой! А где стоять - у знамени, у порохового погреба, или у дома, где живут твои друзья, которым то, что ты стоишь на карауле, доставляет большую неприятность,-- тебе должно быть все едино. А командирская расправа с ослушником коротка: палок! Под палками стонут по всей России тысячи солдат. Солдат потчуют шомполами даже на учении. А за нарушение устава и подавно! "Командир батальона майор Васильев может так поступить и со мной! - обожгла страшная мысль. - Не перенесу!"
Терзался от обиды, возмущения и бессилия.
Стоял...
Когда Бестужев стоял на посту, Таисия Максимовна несколько раз выходила на крыльцо, беспокоилась, как себя чувствует Александр Александрович, кляла этого негодяя и говорила Бестужеву, чтобы он, сменившись, обязательно пришел к ним обедать.
- Пусть бы меня, как Прометея, терзали орлы и коршуны... Но сносить ляганье осла! - возмущался Бестужев, сидя за обеденным столом у Шнитниковых,
А в эти часы у Васильевых шло оживленное обсуждение происходящего. У командира батальона сидел его адъютант подпоручик Рославцев, которому пришла такая остроумная мысль поставить гвардейца, бывшего штабс-капитана, на караул у дома его приятеля, коменданта. Особенно восторгалась этим планом Секлетинья Онуфриевна:
- Вот те и барин, а постой-ка у крылечка под ружьем. Постой!
- С поста не больно уйдешь! - смеялся подпоручик Рославцев.
Секлетинья Онуфриевна то и дело наведывалась, подходила к окну посмотреть.
- Глянь-кось, идет из казармы. Куда же это он? Без ружья. Аль забыл что? - недоумевала Секлетинья Онуфриевна, увидев, как Бестужев, отстояв положенное время на посту, шел на обед к Шнитниковым.
- Идет к ним, на фриштик... - подумал вслух подпоручик Рославцев.
- Да у нее у самой негусто. Никак семь человек за стол садятся. А с нянькой и всех восьмеро. Не больно разойдешься! - хохотала Секлетинья Онуфриевна. - А смотрите, шинель-то у него какая! - говорила она. - Фу ты, ну ты. У тебя, Павел Николаевич, хуже,-- кивнула она адъютанту. - И усики! Яша, а нешто нижнему чину это положено: усики?
- Нет, не положено!
- Так в чем же дело? Ты кто? Начальник, майор аль затычка какая? Чего же ты смотришь? Вели ему немедля сбрить усики! Пусть не форсит!
И на следующий день командир батальона майор Васильев велел рядовому первой роты Бестужеву сбрить усы, как не положенные по его званию. Бестужев негодовал, а делать было нечего: приказ!
"Смешнее всего моя фигура без усов - это нечто вроде Соломонова портрета на гадательной книге",-- писал он матери.