Глава третья. Одиночество
Одиночество - добрый друг, но плохая любовница: много советует, но мало ласкает.
Из письма брату
Вот и вся недолга - война окончена!
Налетела, продержала в трепетном возбуждении восемь дней - и конец. И снова Дербент - может, на следующие четверть века - останется мирным, сонным захолустьем.
Бестужев с удовольствием участвовал в "гомеровских" стычках с неприятелем, как писал он Н. Полевому. Он не щадил себя, первым кидался в огонь и потому ждал, что его храбрость будет отмечена.
Поначалу как будто бы так и получалось. На батальон 10-го Грузинского линейного полка прислали два Георгия. Солдаты единодушно признали, что один Георгиевский крест бесспорно заслужил рядовой 1-й роты Бестужев. Офицеры тоже присоединились к этой оценке. Бестужев и сам был уверен и говорил: "Я заслужил этот крест грудью, а не происками".
Командир батальона подполковник Васильев (ему за успешные бои с Кази-Муллой дали следующий чин) вызвал рядового Бестужева.
Васильев сидел, насупив блеклые брови, глядел куда-то вбок.
- Солдаты признают, что ты заслужил крест. Оно, конечно, лез ты всюду, как муха в патоку,-- не то похвалил, не то упрекнул подполковник. Потом поднял на Бестужева глаза и заключил: - Но, понимаешь, сам возложить на тебя крест я не могу. Я должен послать запрос. Как начальство соизволит, так и будет. Понятно?
Понятным было лишь то, что подполковник Васильев не желает поддерживать ходатайство роты.
Опять оставалось одно - ждать!
Надежда восстановить свое гражданское имя никак не сбывалась. Здесь, в Дербенте, он продолжал оставаться безвестным солдатом линейного батальона. А там, в России, к нему пришла широкая известность, пришла слава. Уже никто и не думал, что литератор Александр Бестужев сможет в таком тягостном положении писать, а он нашел в себе силы и легко завоевал новое имя: в русской словесности появился новый талантливый писатель - Александр Марлинский. Журналы печатали все, что присылал он. "За меня журналисты чуть не дерутся наперехват",-- смеялся Бестужев.
После повести "Испытание" Греч напечатал в "Сыне Отечества" новую повесть "Лейтенант Белозор". Поэт Н. Языков так писал о ней: ""Лейтенант Белозор" меня восхитил. Какой мастер своего дела Александр Бестужев! Какая широкая кисть и какой верный взгляд на искусство! Он ставит предмет перед глазами читателя живо и разительно. Что после них "Белкин"? Суета сует и всяческая суета!"
Горячими поклонниками творчества Марлинского были издатели журнала "Московский телеграф" братья Ксенофонт и Николай Полевые. "Московский телеграф" называл Марлинского русским Гюго и Гофманом, отзывался о Марлинском так: "Счастливый опасный соперник Купера и Евгения Сю". И - "Марлинский равняется в повестях своих с лучшими писателями". Братья Полевые ждали, заранее готовили в журнале место для новой повести Марлинского "Аммалат-Бек". Александр Марлинский стал самым популярным, самым модным писателем. Им восхищалась вся читающая Россия.
Все свои досуги Александр Александрович проводил у близких его сердцу Шнитниковых. "У нас теперь есть одно премилое и преумное семейство Шнитниковых, хоть бы где они были отрадою, а здесь и подавно",-- писал он брату Павлу. Шнитниковы были Бестужеву как родные. С ними можно говорить о литературе, о том, что вот "насилу дочел 4-ю песнь Дантова "Paradiso"" и отчего у Данта "так пышен ад мучениями и так скучен рай иносказаниями", о том, как чуден Гюго, что он "на плечах своих выносит в гору всю французскую словесность и топчет в грязь все остальное и всех нас, писак", о Бальзаке, о романтизме, о молодом русском писателе Вельтмане, который написал столь интересного "Странника", явно навеянного Стерном.
Попутно Александр Александрович занимался со старшими мальчиками Шнитниковых французским языком.
Иногда вечерком Бестужев поднимался наверх к своему соседу Ивану Петровичу Жукову. Жуков был начитан и неглуп. Но в нем еще жила гвардейская привычка - казаться. "Он даже в чувствах любит парад",-- иронически думал о нем Бестужев. К Жукову частенько захаживал Михаил Матвеевич Корсаков. Корсаков "ветренее снаружи, но крепче внутри", думал о нем Бестужев.
Вообще Бестужев был целые дни на людях и с людьми, но при всем том оставался одинок, ему не хватало женской ласки...
И вот подошла неприятная, гнилая дербентская зима.
"У нас стоит небывало жестокая зима, и я много от нее терплю: до обеда - дым, после обеда - холод. Прошу тут чем-нибудь заняться",-- жаловался он в письмах.
Наступило то состояние, которое Бестужев образно называл "хорьковая дремота".
Как-то в середине декабря поручик Карабаков напомнил ему:
- А ведь завтра именины Шурочки Ковалевской. Не забыли?
Бестужев не пошел бы к Ковалевским - о чем говорить ему с дербентскими офицерами? "Нигде в мире не находил я пустее офицеров, как в Кавказском корпусе, не говоря от Европы, да уж и от России отстали на век. Ну, право, руки опускаются с ними говорить",-- писал он. "Если, например, в разговоре с ними обмолвиться: "так сказал Теодор Гофман", то они подумают, что речь идет о каком-то новом штаб-лекаре главноуправляющего, потому что никогда не слыхивали, что есть такой замечательный писатель",-- думал Александр Александрович.
Но Бестужев вспомнил слова Таисии Максимовны о "лучшей даме гарнизона" Юлии Вигилянской и решил: "Э, схожу в последний раз! Посмотрю, какая эта "лучшая дама"".
Собирался Бестужев без особого вдохновения. Но все же тщательнее обычного побрился, надел новую синюю венгерку - венгерка была ему больше к лицу, чем солдатский мундир.
У Ковалевских он застал ту же компанию. Так же было накурено и людно, и развязный Борис Андреевич Вигилянский похаживал вокруг стола и, не стесняясь, пел: "А мы к Сашеньке пришли не хозяина смотреть, а пришли смотреть вино, не прокисло ли оно?"
К удивлению и удовольствию Бестужева, сегодня в компании отсутствовал плац-адъютант подпоручик Рославцев.
Был тот же обильный именинный стол, то же разливанное море кахетинского, водок и народной "чачи", были те же безвкусно одетые, жеманно скучные батальонные дамы и среди них новая. Это и была Юлия Сергеевна Вигилянская. Острый, наметанный глаз завсегдатая столичных гостиных Бестужева сразу схватил: бесспорно, Юлия Сергеевна лучше всех!
Ее нельзя было назвать красивой, но в живых карих глазах, в этом слегка вздернутом носе, в лукавой улыбке приятно очерченных губ, во всем облике сквозило что-то лукаво-цыганское, притягательное.
Получилось как-то так, что их места за столом оказались рядом. Ее муж, как и прежде, много и шумно пил, но не хмелел. А она была весела, держалась по-светски непринужденно и была не лишена обаяния.
Юлия Сергеевна понравилась Бестужеву. Он уже не жалел, что пошел на именины, и был доволен, что надел венгерку. Юлия Сергеевна тоже смотрела на него с явным интересом.
- О вас мне много говорила Таисия Максимовна,-- сказала она.
- Шнитниковы мои самые добрые друзья,-- ответил он. - А я здесь уже более полутора лет, а, к сожалению, вижу вас впервые.
- Я была в отъезде. Недавно вернулась.
- Знаю: вы были в Бурной. А не боялись, что Кази-Мулла полонит вас? Эти мусульмане - фанатики во всем!
- Волков бояться - в лес не ходить! - в тон ему, шутливо ответила Юлия Сергеевна. - А вы, сказывают, отличились в стычках с ним?
- Природа не обделила меня животною дерзостию, которую величают храбростью,-- ответил Александр Александрович.
Настроение его явно улучшалось. Он уже видел, что с Юлией Сергеевной можно говорить иначе, чем с остальными офицерскими женами: конечно же, она получила образование и воспитание в каком-то пансионе. Она свободно и интересно судила о литературе. Бестужев приятно удивился, когда Вигилянская, говоря о современных поэтах, вдруг сказала:
- Пушкин - весьма талантливый поэт, кто же в этом может сомневаться, но и у него есть промашки, недостатки.
- Какие? - удивился Бестужев. - Скажите, пожалуйста!
"Бахчисарайском фонтане" у него сказано: "Все жены спят, не спит одна, едва дыша, встает она".
- Как же, помню! Великолепные строки!
- А в "Полтаве": "Оскорблена, удивлена, едва дыша, встает она..."
Бестужев молчал. Он как-то не уловил, в чем тут дело. Он больше любовался оживленным лицом критика, чем стихами.
- Да-а,-- наконец уловил смысл замечания Юлии Сергеевны, а сам думал: "Это мелочь, это обычный повтор, но все же она - молодец: заметила!"
В оживленной застольной беседе незаметно просидели до обязательного всегдашнего финиша армейских именин - карточной баталии.
Наоборот, они принимались всеми доброжелательно, без предвзятости.
Когда шумный обед кончился, мужчины начали группироваться на одном конце стола, готовясь засесть за карты. Александр Александрович не присоединился к ним.
- А вы что же? - спросила Юлия Сергеевна.
- Я дивлюсь, что есть множество людей, которым лучший советник - бутылка, а лучшее развлечение - карты,-- сказал он на ухо Вигилянской.
- Да-а? - улыбнулась она.
Оказалось, что Юлия Сергеевна читала его "Испытание" в "Сыне Отечества". Она восхищалась повестью и уже цитировала наизусть романс "Скажите мне, зачем пылают розы эфирною душою, по весне".
Но, к сожалению, и сегодня приходилось уходить, хотя и по иной причине. Беседовать только с Юлией Сергеевной было неприлично. Кроме него, за столом сидели все дамы. Внешне они наслаждались чаепитием. Дамы делали вид, будто увлечены разговором с хозяйкой, Александрой Ивановной. Они спрашивали, как делается этот "такой вкусный-вкусный" миндальный торт. Говорили о том, что в Тифлисе уже не носят чепчики с узкой оборкой, а юбки шьют широченные, в восемь полотнищ. А сами старались не пропустить ни словечка из диалога Бестужева с Юлией Сергеевной. Офицерские жены, казалось, и не смотрели на них, но внимательно наблюдали, как ухаживает этот столичный гвардеец! Смотрели и гадали: чем все это кончится?
Они знали, что за Юлией ухлестывали все дербентские офицеры, но - безрезультатно. Этот картежник и враль, Борис Андреевич Вигилянский, оставался для Юленьки лучше всех!
Бестужеву не хотелось уходить, но пришлось. Он не стал тревожить мужскую компанию, увлеченную картами, а только попрощался с хозяйкой и дамами. Извинился, сказав, что из-за работы вынужден уходить столь рано.
Она согласно, понимающе кивнула головкой и отвечала так же негромко:
- Мы живем у ворот, против христианского кладбища, в доме Мурад-Амина. Приходите, милости просим. Мы с вами сыграем в свои козыри? - лукаво улыбнулась она, кивая на картежников.
- С вами, Юлия Сергеевна, я готов в любые козыри! - живо ответил Бестужев.
Он шел к себе, к дому Ферзали, в более бодром настроении, чем шел на именины. И, по привычке иронизировать над всеми и собою в том числе, посмеивался:
"Испытания": пары кокетливых глазок и золотых сережек вполне достаточно, чтобы я влюбился! Может быть, это еще нельзя назвать настоящей любовью, но все же...