Н. А. и М. А. Бестужевым
Дербент. 20 авг<уста> 1830 г.
Милые братья Николай и Михаил,
Давно-давно не писал я к вам, но думал о вас тем не реже. Сначала дорога, потом поход и сражение, потом опять поход, карантины и болезни мешали мне. Отсюда же не хотелось печалить вас вестями нерадостными. Теперь, когда уже самое несчастие обратилось в привычку и в виду мало надежд к перемене, надобно представить краткий перечень моего существования со времени письма из Иркутска, чтобы наполнить пропуск в моем романе*.
*. Вся сибирская природа тогда оживала наравне с моими надеждами. Дикий, пустынный берег Лены, по которому скакал я верхом (за разливом реки и более для скорости), на каждом повороте представлял новые прелестные виды. Я должен был ехать по гребню горы и весьма часто по краю отвесного берега, и самая опасность прибавляла наслаждения. Нередко также приходилось спускаться на затопленный берег и ехать по пояс в воде, не зная, что за шаг обрыв или яма встретит тебя, и потом объезжать в самой реке скалу, заступившую дорогу. Переправа через широкие реки могла бы одна потребовать тома: иногда вброд по гребню камней водопада, ревущего под ногами, иногда в берестяном челне, плавя сзади коней, готовых его опрокинуть, иногда на срубленной сосне, иногда вплавь, неожиданно сорвавшись или с размытого мостика, или обманутый бродом. Случалось не раз, что мы принуждены бывали класть жерди с сучка до сучка потопленных дерев и по ним переправляться через болотистую речку, перенося на плечах чемоданы и балансируя над пучиной. Случалось, взъезжая к верховью поперечных рек для прииска броду, прорубать себе дорогу в чаще, в которой от века не была стопа человеческая. Здесь человек оставлен собственным своим силам, и победа его над природой тем заметнее. Наконец, по многих случаях опасных, встречаясь раза два с медведями носом к носу, я прибыл в Иркутск, 29 июня, и 4 июля, вместе с Толстым*, в покойном экипаже, отправились в дорогу снова. Города и области мелькали за нами как во сне, и через шестнадцать дней мы въехали в Россию, оставя за собой Уральский хребет и богатые, прелестные его городки и деревни. Мы скакали, нигде не ночуя, нигде не останавливаясь, до самого Симбирска. Там пересели в телегу и ровно через месяц увидели снежные верхи Кавказа, отправясь с Алтайских гор. Не могу выразить, что я почувствовал, увидя во Владикавказе впервые после пасмурной погоды гряды льдов, озаренных лучом утра! Я не мог налюбоваться ими, не мог наглядеться на них. Военное ущелие по берегу Терека, нередко высочайшей красоты, и переправа через Крестовую гору — прелесть. Я при этом был промочен до костей, потом заморожен и через десять минут весь в поту от жара. Казбек и Дарьял и еще кой-какие места стоят кисти Сальватора* который высматривает отставших. Пред нами захватили они в плен доктора — но один из казаков залез в дупло упавшего дуба и, с ружьем в руке, отсиделся: черкесы не могли пробить дерево пулями. Они ранили подле Хозрев-Мирзы одного нукера* — и конвой, с нами бывший, из тринадцати егерей и четырех казаков, был изрублен на другой день в куски близ Ардона*— и навсегда. Из Тифлиса в восемь дней, миновав Гимры, Каре, Саганлукский хребет, совершенно похожий на сибирские горы по сосновому лесу и образованию, мы, выкупавшись в горячих ключах Феодосиополя (Гассан-кале.), прибыли в Арзерум, где я нашел Павла и раненого Петра*. Представясь к главнокомандующему, я был назначен в храбрый 41-й Егерский полк. Лихорадка держала меня на постеле — но, будучи с братьями и друзьями после столь долгой разлуки, я считал себя совершенно счастливым. Еще больной, я выпросился участвовать в походе, и 15 сентября часть нашего полка двинулась с отрядом к Байбурту. Не буду описывать ни перестрелки накануне 27 сентября, где мы сначала прикрывали орудия, а потом, рассыпавшись по горе, завязали потешный огонь с кавалеристами по крутой стремнине; на рассвете мы вдруг переменили дорогу и пошли в обход верст двенадцать, чтобы отрезать неприятеля от дороги в Трапезонт. Прочее вы знаете. Завладев высотами, мы кинулись в город, ворвались туда через засеки, прошли его насквозь, преследуя бегущих, и, наконец, верст пять далее, вступили в дело с лазами*— и пошла рукопашная. Я был ужасно утомлен усилиями карабкаться по каменистой крутой горе, пересеченной оврагами, в полной амуниции и в шинели — но вся добыча, которую я себе позволил, состояла в кисти винограда и в турецком молитвеннике. Хозяин заплатил за это жизнию. Возвращаясь по полю, усеянному мертвыми телами, разумеется обнаженными, и видя иных еще дышащими, с запекшеюся кровью на устах и лице, видя всюду грабеж, насилие, пожар — словом, все ужасы, сопровождающие приступ и битву, я удивлялся, не чувствуя в себе содрогания, — казалось, как будто я вырос в этом, как будто это должно было так быть: как скоро привыкает человек к этим картинам. Сознание, что ты не в состоянии помочь, ни отвратить, делает тебя почти равнодушным. Ввечеру зрелище было ужасно-великолепно. Город пылал, и кровавое зарево отражалось на куполе утесов, на высоких тополях и в гремучих струях Чароха. Невнятный гул раздавался в средине города, отданного на разграбление; песни и выстрелы из взятых ружей раздавались в стане. Солдаты, сгибаясь под ношами, тащили всякую всячину — меняли, продавали — золоченые рамы, пестрые шкафы трещали в кострах бивачных, на которых жарили, варили, пекли с маслом и медом — радость и веселье одушевляли всех. Я сел на коня и поехал посмотреть Байбурт; он походил на печь: огонь и дым стлался поверху — по улицам бродили толпы солдат, доискивая остатков, ломая все, что ломается, разбивая об угол даже глиняные горшки. Дома, большею частью с навешенным этажом, рухали вдруг всею массою. Несколько армянских семейств глядели на пожар издали —, и плакали тихо. Там рыдала турчанка-старуха над телом сына… Там — но я опускаю завесу. Это необходимое следствие войны.
Я бродил потом по развалинам царства Армянского; я видел печальную страну завоеванной Персии, я топтал подножие Арарата, был в Сардарабаде, в Эривани*, тогда еще зачумленной, видел удары наших бомб и ядер на мечетях ее, видел горестную дорогу, по которой шел к Эчмядзину Красовский*— голые обожженные волканические горы, безжизненные степи или ущелия, по коим вьется пыль и шумит бурьян. Вот все. Деревни под землей; жители оборваны.
я живу в губительном климате: лихорадка здесь — условие бытия — и недавно холера прошла, как ангел истребленья, по этому краю. Я живу на склоне Кавказа — и не вижу его… деревья миндальные, гранатовые, персиковые — разных плодов — осеняют ближние холмы — но есть их — значит наверное быть больным — и это не выгода, а казнь Тантала*. Вдали пустое море, кругом безрадостная степь, вблизи грязные стены и неприязненные лица татар, вот мои товарищи. Пуще всего мне горька разлука с Петром: он теперь в отряде близ Темир-Хан-Шуры*, и климат там довольно здоров. В досужное от службы время (т. е. между часами) я занимаюсь словесностью, как одуряющим средством от скуки, — и если вы в «С<ыне> о<течества>» будете читать что-нибудь с подписью «Марлинский», это мое. Калачи, говорят, зависят от воды — не осудите, что моя вода не очень вкусна. Впрочем, теперь я здоров и терплю только от нестерпимого жара. Как вы, мои любезные отчужденники? веселы ли? здоровы ли? Я бы готов душой ехать к вам, если б позволили, и не раз горюю даже об Якутске. Что я выиграл переменою? Но полно об этом. Судьба неисповедима, и я ей поручаю вас, милые сердцу. Единственная мольба моя — кончить жизнь вместе, где бы то ни было. Обнимаю вас, друзья и братья, — будьте здоровы и счастливы.
Неизменно любящий вас брат
Примечания
Впервые опубликовано: РВ. 1870. № 6. С. 497–501. Печатается по автографу: ИРЛИ, ф. 604, № 5580, л. 103–104.
… — Бестужев не писал братьям со 2 июля 1829 г.
(2) Дорога моя была живописное путешествие. — Речь идет о путешествии из Сибири на Кавказ, описанном в письме к матери от 20 августа 1830 г. (ИРЛИ, ф. 604, № 5580, л. 114–115 об.).
(3) …вместе с Толстым… — Имеется в виду Владимир Сергеевич Толстой (1806–1888), прапорщик Московского пехотного полка, член Южного общества (1824). Приговоренный сначала к двум годам каторжных работ (вскоре срок был уменьшен до года), прибыл в Читинский острог в апреле 1827 г., в мае этого же года был отправлен на поселение, а в июне 1829 г. был определен рядовым на Кавказ. Так же как и Бестужев, в середине августа 1829 г. прибыл в Тифлис и был зачислен в 41-й Егерский полк.
(4) …стоят кисти Сальватора. — См. примеч. 67 па с. 668 наст. изд.
(5) …ранили подле Хозрев-Мирзы одного нукера… — Хозрев-Мирза — персидский принц, направлявшийся в Россию в мае 1829 г. в связи с событиями в Тегеране, во время которых был убит А. С. Грибоедов. О нападении на Хозрев-Мирзу рассказывает Пушкин в «Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года» (1835). См. пояснение автора к слову «нукер» на с. 6 наст. изд.
(6) … — Ардон — левый приток Терека.
(7) …где я нашел Павла и раненого Петра. — Речь идет о Павле Александровиче Бестужеве (1808–1846) и Петре Александровиче Бестужеве (1806–1840).
(8) …вступили в дело с лазами… — Лазы — одно из грузинских племен, проживающих на территории Турции в верховьях Евфрата, Аракса, Куры и бассейнах Чороха и Кизыл-Ирмака.
(9) …был в Сардарабаде, в Эривани… — Бестужев вспоминает о событиях русско-иранской войны 1826–1828 гг. Сардарабад — персидская крепость, 19 сентября 1827 г. занятая соединенными отрядами И. Ф. Паскевича и А. И. Красовского. Эривань была взята штурмом 1 октября 1827 г. Паскевич, руководивший блокадой и штурмом Эривани, получил титул графа Эриванского.
(10) …ей дел горестную дорогу, по которой шел к Эчмядзину Красовский… — Эчмиадзин (Эчмядзин), с монастырем, в котором находится резиденция католикоса всех армян, — центр армяно-григорианской церкви. В осажденном персами Эчмиадзине (близ селения Вагаршапат) находился небольшой русский гарнизон; к нему в мае 1827 г. после десятичасовых непрерывных боев пробился А. И. Красовский; осада была снята, и неприятель отступил к Эривани. Афанасий Иванович Красовский (ум. 1843) — генерал от инфантерии; во время войны 1826–1828 гг. отличился не только в боях за Эчмиадзин; он также участвовал во взятии Сардарабада и командовал осадным корпусом под Эриванью.
(11) …казнь Тантала. — Тантал, смертный, любимец богов, удостоенный чести посещать их пиры на Олимпе, оскорбил их и был низвергнут в Аид. Там он был подвергнут мучительному наказанию: стоя по горло в воде, терзался жаждой (вода отступала, когда он хотел сделать глоток); окруженный плодами, страдал от голода (ветви отодвигались, когда он протягивал к ним руку). Танталовы муки — страдания от сознания близости желанной цели и невозможности ее достигнуть.
(12) …близ Те мир-Хан-Шуры… — См. примеч. 13 па с. 630 наст. изд.